Капитанские повести. ТРЕВОЖНЫЕ СУТКИ

ДЕНЬ
Чтобы стать хорошим мореплавателем, или даже матросом, вовсе не обязательно разгуливать с ведром смолы, болтающимся на шее; наряду с этим надо помнить, что ярко начищенные пуговицы ничего не прибавляют к безопасности судна.
Капитан Джошуа Слокам.
Один под парусами вокруг света
11
Все старпомы — солнцепоклонники.
Что бы ни было, но судно нужно чистить, красить, суричить, и если сказано, что гальюн — лицо старпома, то внешний вид судна — это сам старпом.
Александр Кирсаныч хорошо помнил свое злополучное первое старпомовское лето: после плавания в Арктике все рейсы проходили в дождливую погоду. Он, только что назначенный старшим штурманом, почти озверел тогда от неудач. Ему даже однажды приснился сон, будто он руками раздвигал прореху в облаках, раздирая их, как мешковину, чтоб выглянуло солнце.
Зато сегодня солнце светило великолепно. Над океаном полыхала жара, воздух стал заметно суше. Корабельные трансляционные динамики извергали джазовую музыку, белые надстройки были облеплены загорелыми телами, шипел сжатый воздух, смачно шлепали кисти, звенели банки и бидоны. Вот это да!
Помполит был прав. Это было как раз то, что нужно. Экипаж уже порядком натосковался в однообразных буднях плавания. Смена вахт и работ давала морякам возможность отдыха и размеренное душевное спокойствие, однако она же постепенно начинала действовать угнетающе. О, ритм моря! Он достигает своего апогея, когда начинаешь слышать, что судовой дизель, оказывается, тоже стучит. Странно, неделю назад этого не было слышно. Наверное, так сильно уставший человек начинает слышать стук своего сердца…
Лучше всех на судне длительное плавание переносили капитан и старпом; капитан потому, что по роду своих обязанностей не был втиснут в ритм вахт да и вообще был человеком с цельной и физически уравновешенной натурой, а старпом потому, что интересовался всеми проходящими и встречающимися мелочами моря и судовой жизни и умел каждый раз придавать им новый оттенок смысла.
Хуже всех из командного состава длительное плавание переносил второй механик Александр Матвеевич Федоров, особенно если не было никаких проблем, требующих срочного решения, а потому и напряженной работы. Он представлял собой тип человека, так часто встречающегося среди моряков и других представителей бродячих профессий: внешне интеллигентный, с незаурядным техническим интеллектом, он мало интересовался всей прочей культурой и говорил о ней с легким оттенком презрения, как о развлекательщине. Однажды в споре в кают-компании он сказал с раздражением:
— Чего там деятели рецензируют об ученых? Всесторонне развит и прочее… Еще бы, как советский ученый или инженер может быть не всесторонне развитым? Вот треп! Может, если каждый вечер в театр ходить, то и разовьешься, а в настоящем деле этого не получается.
Он любил слова «настоящее дело» и умел в море подтвердить это головой и золотыми руками.
— Вы же с тоски изводитесь, занялись бы изучением искусств, что ли, — заметил в ответ старпом.
Но Александр Матвеевич твердо возразил:
— Если я другим увлекусь, настоящее дело забуду.
Однако, когда второй штурман Тимофей Тимофеевич Поспелов, порозовев от горячности, бросился, как в бой, в спор, а судовой врач, усмехнувшись, подначил его: — «Если б ты, Тимоша, меньше Моне увлекался, может, монет бы больше имел», — Александр Матвеевич обрезал:
— Книги писать — не зубы дергать, доктор Гив!
И радист Василий Николаевич добавил:
— Вот так-то, мастер-спирохетник!..
Доктора Георгия Ивановича, кто очно, кто заочно, звали «доктор Гив». Он был по специальности зубной врач и пошел плавать после курсов судовых фельдшеров.
Как-то в одесском ресторане «Волна» он так объяснил перемену в своей жизни:
— Если честно, то вот: хочу посмотреть, хуже ли люди живут, чем у нас в Кишиневе. И еще: шмуток до женитьбы накупить надо.
Доктору было тридцать пять лет, зубы подчеркивали смуглость его красивого лица.
— Ведь не женишься, доктор, — сказал тогда старпом.
«За шмутками гоняется, а еще член партии», — подумал второй штурман.
«Мелковат», — решил второй механик Александр Матвеевич Федоров…
Сейчас на палубе Александр Матвеевич возился с хитроумным покрасочным пистолетом.
Бледное, не принимавшее загара даже в тропиках, его лицо было сосредоточено, а пальцы неторопливо, но безостановочно копались в тесном нутре пульверизатора.
«Хочешь действовать быстро — делай безостановочно ряд медленных движений», — вспомнил старпом.
— Вот орлам своим помогу да пойду часок вздремну перед вахтой.
— Когда, сейчас?
— Сейчас… Ну-ка, Юрка, сбегай в мастерскую за торцовым ключиком на двадцать четыре… Ходом, милый, ходом!..
Старпом стряхнул с ноги правый тапочек и осторожно пощупал ступней палубный настил:
— Палуба накаляется. Где Полин, пусть орошение включит, заодно душ примем.
— Да вот он, на кормовой рубке. Позвать? — спросил Юра Новиков.
— Бегите за ключом, я сам схожу.
Юра повернулся бежать за ключом и вдруг воскликнул:
— Смотрите!
— Александр Кирсаныч! Слева! — раздались голоса.
Из-за угла кормовой надстройки, как серый клин, заслоняя собой плотное голубое море, выдвигался корпус американского сторожевика.
— Близко-то как, — сказал кто-то за спиной старпома…
12
Третий штурман Алексей Петрович Занадворов ловил нижней губой кромку усов. Линия положения, которую он уже в третий раз пересчитывал по таблицам высот и азимутов, никак не выходила. Проклятие! Он опять запутался в этих табличных поправках, выборка которых напоминала ему теперь детскую игру «Морской бой»: попал пли нет? Нужно было пересчитать все снова по уже давно известной и отработанной формуле капитана Сомнера. Алексей Петрович принялся за расчеты, но неопределенное какое-то беспокойство не давало ему сосредоточиться. «Выйду-ка на мостик!»
Впередсмотрящий Лева Крушицкий разглядывал океан по курсу. Алексей Петрович тронул его за плечо и взял протянутый Левой бинокль:
— Смотри, смотри, Лева. — И он вышел на левое крыло мостика. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть и похолодеть, хотя в глубине души шевельнулось горделивое чувство: ага, значит, и у меня есть капитанская интуиция!
Американский сторожевик шел буквально в двадцати метрах от борта. Алексей Петрович бросился к капитанскому телефону, потом вспомнил, что капитан на покраске, и, пробелов мимо испуганного Левы Крушицкого на правое крыло, закричал вниз:
— Товарищ капитан, сторожевик к нам швартуется!
Так официально он назвал капитана второй раз за все время своего пребывания на судне, обычно он звал его Петр Сергеич, а чаще просто Сергеич.
Капитан, красивший лобовую часть надстройки, соскользнул с беседки и, повиснув на руках, как с турника, согнувшись, соскочил на палубу, затем, как был, в одних шерстяных пляжных трусиках, упруго побежал на мостик. Боцман выключил пульверизатор. Стало тихо.
Прибежав на мостик, капитан застал там старпома, который протянул ему микрофон:
— Они запрашивают, куда мы идем, я радисту сказал, чтобы трансляцию с палубы выключил.
Капитан, не отвечая, наблюдал за сторожевиком. Тот закончил сближение и шел параллельным курсом, держась метрах в двадцати — тридцати от борта и постепенно обгоняя «Балхаш». Со сторожевика с хрипотцой прогремело в динамик:
— Раша, куда ю гоинг?
— Смесь нижегородского с французским, — усмехнулся старпом.
Со сторожевика повторили:
— Раша, куда ю гоинг?
Капитан выхватил из рук старпома микрофон:
— Следую по заданию, а вы куда?
И повторил еще раз, более отчетливо:
— Я иду по заданию, а вы куда идете?
Со сторожевика ответа не следовало.
Старпом восхищенно смотрел на капитана. Петр Сергеич отдал ему микрофон:
— Повтори по-английски, Кирсаныч. А то у меня произношение хуже.
Александр Кирсаныч перевел по-английски, стараясь, чтоб вторая часть фразы звучала как можно более издевательски:
— Ай эм гоинг фо май дирекшн, энд веа ю гоинг?
Сторожевик, не отвечая, проходил мимо. Дежурный расчет все так же занимал свое место у орудийной установки. Длинный человек в серой фуражке с высокой тульей стоял на мостике. На шканцах выстроилось человек тридцать солдат морской пехоты в белых шлемах. На юте негр в ослепительно белой куртке и шапочке выколачивал о леера содержимое какой-то пестрой банки. У среза полубака толпилось несколько матросов. Все они с обыденными лицами, но с напряженным интересом смотрели на танкер. Один из матросов вдруг рукой указал своим соседям на кормовой ботдек «Балхаша», где на леерах рубки, как на заборчике, сидели в купальных костюмах камбузница Лиза Гурьянова, безответная любовь предсудкома Пети Полина, и Эля Скворцова. Рядом с ними поблескивал лысоватой головой загорелый до черноты сам Петя Полин.
Алексей Петрович засмеялся.
— Пусть радист трансляцию включит, — сказал ему капитан.
Старпом взял из рук третьего штурмана бинокль и стал разглядывать сторожевик.
Серая сталь и чужие лица. В глазах — полупрезрительное удивление. Морские пехотинцы, заложив руки за спину и расставив ноги, стояли вольно, как на земле.
— Глоб энд энкор, — раздельно сказал старпом.
— Что? — не понял Петр Сергеич.
— Якорь на земном шаре, герб морской пехоты США.
13
Второй штурман Тимофей Тимофеевич Поспелов в море, после своей «собачьей» вахты, просыпался только к обеду, когда его будила Эля Скворцова. Она будила двоих: его и Витю Ливня, которому тоже нужно было заступать на вахту с двенадцати дня.
Эля одернула только что надетое и прилипавшее после душа платье и осторожно сняла с лица Тимофея Тимофеевича раскрытый номер «Юности». Длинные ресницы штурмана вздрогнули. В экипаже уважали второго штурмана за любовь к книгам, которые отнимали у него все личное время и, по правде, даже часть того времени, которое было отведено для службы и продвижения к капитанскому мостику. Свое грузовое дело Тимофей Тимофеевич знал и вел с непревзойденной аккуратностью. Все рукописные документы на судне составлял он каллиграфически, даже те из них, которые входили в сугубую компетенцию капитана. Капитан их подписывал после проверки, и странно было видеть в его могучих пальцах модную шариковую авторучку, выводившую мелкую и корявую подпись. Да, Тимофея Тимофеевича уважали в экипаже, хотя и посмеивались по поводу его литературной одержимости.
Эля протянула руку.
Он сразу открыл глаза, улыбнулся и сказал:
— Все ясно. Что сегодня на обед?
— Я еще не знаю. Вы больше не заснете?
— Когда же это я засыпал, Эля?
Эля смутилась. Она только что будила Витю Ливня. Тот проснулся, обнял ее за шею и, прижимаясь к ее щеке потным лбом, уже снова засыпая, забормотал:
— Давай еще поспим, Элька.
— Тебе же на вахту! — И она с третьего раза все-таки растолкала Витю.
Окончательно проснувшись, он раздраженно сказал:
— Ну что за черт! То вахта, то аврал, то музыка орет, то ключи от дизельной кладовки давай… Да подожди ты, сам умоюсь. — Он отвел ее руку, когда она полотенцем хотела вытереть ему лоб.
— Американец совсем рядом подходил, Витенька. У нас все наверху были. А знаешь что Петя Полин Лизе сказал, когда американец подошел? Домой придем, говорит, я твою дочь усыновлю.
— Дурак Петька. Для счастья нужно, чтоб люди — пара были, вот как мы с тобой. Уж нам усыновлять никого не придется, а?
— Зря ты про Петю. Только плохо, что она его не любит. А может, врет, он же красивый парень, хотя и лысый. Это у него от бензина, да?
— А может — от бурной молодости? А ты меня, как, любишь, Элька?..
— Эля, мне же вставать надо, — напомнил второй штурман.
— Ой, извините, Тимофей Тимофеевич. — И она ушла.
Тимофей Тимофеевич откинул похрустывавшую простыню, взял полотенце и в одних плавках нырнул в соседнюю с каютой душевую.
Острые, горько-соленые струйки душа взбодрили и как-то прохладно разогрели его. Осторожно вытерев капли, чтобы на коже не осталось много соли, он нырнул обратно в каюту.
В кресле за его столом сидел старпом.
— Извини за вторжение, Тимоша, вот зашел перекурить.
— Как там дела, Кирсаныч? Американец не беспокоил?
— Недавно подходил совсем близко, я боялся, как бы его к нам не присосало, метрах в двадцати шел. Спрашивал — куда идем. Третий испугался, думал — швартуется.
— Что ответили?
— Капитан молодец, нашелся: по заданию, говорит, а вы куда? Силы духа ему не занимать…
— Договорился бы ты с ним, Кирсаныч. Что вы оба, право?
— Дело в принципе, ты ж знаешь. Нельзя в наше время быть, как Чапай, впереди на лихом коне. Командиру цивилизованность больше всех нужна. Впрочем, и Василий-то Иванович не так, наверно, уж воевал, как о том говорится. Ну вот что, скажи ты мне, капитан при отходе, когда заело, вместо Кухтина швартов отдавать с мостика бегал? Валерка Строганчиков рядом стоял, ухмылялся. Порыв? Пример? Неумение командовать. Лучше бы он меня раздолбал или послал, мое ведь дело.
— А чего ж ты стоял, бежал бы!
— Спешки и аварии не было. Пусть бы матрос помучился, быстрее научился бы, боцман к тому же рядом был. Это мелочь, но ведь и крупнее много кой-чего есть. За то, за это хватаемся, системы нет, люди к четкой организации не приучены. На аврале сегодня хорошо работали, так нельзя ведь все время авралом! И так уж мы злоупотребляем энтузиазмом людей, а потом на этом в героях ходим.
— Так ведь и ты тоже, Кирсаныч!
— Вот-вот, и я. А как же! А героизм нельзя растить на промахах, как шампиньоны на навозе. Исполнительность, система нужна, вот в чем культура производства. А мы все на моральный дух упираем, на личное обаяние. Не из уважения ко мне мои матросы должны дело честно делать, а из уважения к себе!
— Сказал бы все ему, Кирсаныч!
— Говорил. Да ведь такие натуры, когда им говоришь, все в зависимости от тона принимают.
— Да, но и ты во многом не прав, Кирсаныч.
— Может, и так, а теперь уже по-другому не могу.
— Нельзя же так сухо к людям подходить. Вероятно, нужно и попроще.
— Иная простота хуже воровства. Если ты выше, так и других до себя подтягивай, нечего до их уровня опускаться. На черта нам высшее образование, если мы хваткой, интуицией, наитием каким-то да авралами все брать будем!.. Как в плохом колхозе! С людьми-то как говорит: «Вася, сделай так… Петя, вот что…»
— Ну, Петю на судне все Петей зовут.
— А капитан своего предсудкома должен Петром Семеновичем звать!
— Плаваем же и планы выполняем не хуже других.
— Многие так плавали. Некультурно работаем, авосей много допускаем. И это на грани атомной войны! Сейчас, особенно сейчас, нам вот как дисциплина для каждого нужна!
— Тут нужно, чтоб каждый сам по себе, сознательно, ответственность чувствовал!
— И это. Ну ладно, Тимоша, а то мы с тобой доспорим до ручки.
— Уже доспорили, — Тимофей Тимофеевич замолчал, складывая полотенце.
Они со старпомом были однокашники. В один год выпускались из мореходки и долго после этого не виделись. Морская судьба свела их снова на «Балхаше», куда Александр Кирсаныч получил назначение старпомом, хотя Тимофей Тимофеевич с самой приемки танкера плавал вторым штурманом и мог бы претендовать… Однако назначение Александра Кирсаныча не внесло сложности в их отношения; Тимофей Тимофеич, пожалуй, даже в глубине души остался доволен таким положением вещей, потому что старпомовская должность никак не дала бы ему столько времени для самообразования. Правда, в порту он тоже крутился волчком, но зато в море…
— Да, обстановочка, судя по всему, серьезная, Кирсаныч. Знаешь, если не говорить об общем, о том, что всем одинаково больно терять, мне лично больше всего Танюшу и библиотеку жалко. Я ведь еще и трети купленных книг не прочитал. Она все смеется, все, говорит, прочитаешь, если бухгалтером станешь или когда по старости на пенсию пойдешь… И все ж я не верю, чтобы такая культура, как у нас на Земле, дала бы сама себе погибнуть. На это у меня надежда!
— На немецкую культуру тоже надеялись, Тимоша, а немцы крематории строили.
— Другие масштабы были. Ведь человечество — не скорпион, чтоб само себя умертвить. Ты ведь на Кубе был, Кирсаныч, там ведь тоже наши. Значит, на провокации не поддадутся.
— Жемчужина страна. Сложно там. Мы, когда в Гаване стояли, на второе утро чуть ли не у трапа убитого нашли, ножом сзади в шею. А ночью стрельба была. Взорвать нефтесклад хотели, что ли…
— А я все-таки верю, что все нормально будет.
— В это все верят или почти что все… Стоп, давай-ка пошли, а то на вахту не успеешь.
14
Наконец-то, после обеда, старпом добрался до своей каюты. Он задернул зеленые шторки на раскрытых окнах, включил вентилятор и лег под его струю на койку. Каюту заполнил колышащийся зеленоватый сумрак, и от этого казалось прохладнее, хотя термометр на ходовом мостике показывал плюс тридцать один.
Плохо, конечно, что он не смог во всем найти с капитаном общий язык. Но как его было найти? Александр Кирсаныч считал для себя честью назначение на «Балхаш», новый двухвинтовой танкер с ледовым форштевнем и скоростью в пятнадцать узлов. Еще бы! Ведь это была новинка судостроения, кому из моряков не лестно плавать на таком судне? Однако в первые же дни, когда он пришел на судно, ему бросилась в глаза простота взаимоотношений и всего стиля жизни на «Балхаше». Затем, вникнув глубже, он понял, что это не простота, а примитивность.
Старпому вдруг вспомнился один разговор в кают-компании, когда они выдавали топливо рыболовным траулерам к северо-востоку от Ньюфаундленда. Вспомнили о недавней аварии с неким теплоходом, который в тумане выскочил на камни в Кольском заливе. При разборе этой аварии, как и многих подобных ей, обнаружилось стечение многих случайных обстоятельств и нелепостей, избежать которых, по мнению старпома, можно было только при четко налаженной судовой организации — и никак иначе. Старпом не вступал в спор; он смотрел в иллюминаторное окно, слегка примороженное по краям. На море стояла мертвая зыбь, однако волны еще довольно круто вздымали свою матово-голубую поверхность. У горизонта с двух сторон светились на низком солнце иссиня-зеленые айсберги. На бортовых леерах посверкивал иней. Спорить не хотелось. И все-таки он не выдержал. Вспомнив, что и они на «Балхаше» ходили полным ходом в тумане, в узкости, без вахты у якорей, он сказал:
— Что бы там ни было, но якоря при плавании в узкости должны быть на товсь!
Капитан насмешливо возразил:
— В узкости на товсь должна быть голова на плечах, Александр Кирсанович.
— А без головы на плечах выше палубы камбуза вообще делать нечего.
Капитан вспыхнул, но сразу не нашелся, что ответить. Наступило замешательство. Помполит Вольтер Иванович Рыло́в беспокойно переводил взгляд с одного на другого: кто же прав? Потом толстяк третий механик Евгений Иннокентьевич Ханов пробурчал:
— Зазнаётесь, старпом, — и, грузно пыхтя, выбрался из-за стола.
Капитан, наконец, ответил:
— Я языком так ловко не умею, как старпом. Нужно быть уверенным в себе и уметь руководить, и в этом все дело!
Старпом не ответил. Судно он представлял комплексом взаимодействующих элементов: идеи, воплощенной в проект, механизмов, людей и снабжения. Необходимо было добиваться наибольшего совершенства этих элементов и их наиболее четкого взаимодействия. Этого требовала сама всеобъемлющая стихия Мирового океана и даже ее любая маленькая частица в виде, скажем, Азовского моря или даже Кольского залива. Когда старпом стоял на вахте, вел судно или управлял им, он всегда ощущал себя неотделимым от судна, он стоял выше судна, но он был и его частью. Романтика мореплавания была проникнута духом физики, а качающиеся палубы кораблей поддерживали ее со всей основательностью и точностью законов высшей математики…
А может быть, он все усложнял, тогда как нужно было добиваться предельной простоты поступков и желаний? Может быть, нужно освобождаться от всех сложностей, ведь они в большинстве своем являются всего лишь защитными предосторожностями от всякого рода неудач, невыгодных мнений или просто ЧП — чрезвычайных происшествий? Но как быть простым в такое сложное время, занимаясь такой сложной деятельностью, как мореплавание на современном судне? Но ведь мог же капитан быть простым, умел же он низводить сложности судовождения до предельной простоты.
Старпому претила такая простота, он знал, что все развивается от простого к сложному…
И все-таки нужно было бы вздремнуть…
15
Но сегодня днем ему вряд ли суждено было поспать. Едва Александр Кирсаныч, успокоясь, приготовился заснуть, по переборке за раскрытой дверью постучали.
— Можно? — послышался голос боцмана.
— Заходите, Иван Николаич, заходите. Ну что, слушаю вас, да присядьте же.
Боцман переминался у входа. На нем был все тот же комбинезон с наплечными кожаными лямками, надетый на чистую голубую рубашку. Боцман повесил свою кепочку на крючок у входа, отогнул угол чехла на диване и сел.
— Что случилось, старина? — мягче спросил старпом, садясь на койке. Иван Николаич молчал, опершись локтями о колени, затем достал кожаный свои портсигар, сунул в рот папироску «Север», но не закурил.
— Дверь закройте, Иван Николаич, чтоб сквозняка не было, да курите вот у раковины, как исключение.
Боцман раздумывал.
Старпом поднялся, мягко закрыл дверь, потом достал зажигалку из стола и дал прикурить боцману.
— Вишь какое дело вышло, только хочу тебя по правде спросить, Саня. Врать не будешь? Не обижайся. Я вот рубаху чистую надел…
— Зря это, Иван Николаич, рановато.
— Да нет, меня сейчас тут вот как жмет, — тяжело расчленяя фразу, проговорил Иван Николаич и, ткнув кулаком в левую лямку, посмотрел на старпома. Тот сидел на койке, тоже локти на коленях, ждал, легонько потряхивая зажигалку. Молчал. — Помнишь, когда вы у нас на «Серпухове» после второго, кажись, курса, на практике были, я тебя со своей теткой Лелькой знакомил?
— Да я ж с Еленой Прохоровной нынче в Мурманске встречался, когда заходили, боцман.
— Да и верно. Так вот: не хочу помирать перед ней грешным.
— Ну с чего ты помирать собрался, Иван Николаич?
— Уговаривать будешь? А я три войны пережил, не верю я, что это все добром кончится. Только я тебя прошу, говори мне по правде, как быть?
— Да что быть?
— Сейчас телеграмму Вальке снес. Говорит, вряд ли передать удастся. Написал: прости, Лелька, в чем виноватый, так и так. Помполит прочитал, говорит, обращение другое надо сделать, да и вообще, мол, нельзя такие радиограммы сейчас подавать в этот, как его, в эфир. Вот я и думаю, мне-то в любом случае не выжить — сердце жмет вот как! — а ты, может, еще и увидишь ее, расскажешь, что и как.
— Слово. Только оба мы еще все увидим.
— Тебе лет-то двадцать пять, Кирсаныч?
— Двадцать шесть, Иван Николаич.
— И моему Витьке двадцать пять, родиться у него кто-то вот-вот должен, а Витька тоже в самом пекле со своими ракетами, будь они… Вот так сразу от нас третье колено и останется…
— Брось, боцман!
— Будет брось, когда с жизнью врозь… Так вот, Саня, хошь верь, хошь не верь, когда «Балхаш» в Ленинграде принимали, схлестнулся я с одной… И что на меня на старости лет нашло, и сам не пойму, рыбкой ведь ее называл. Мне-то полста два, а ей годов на семь меньше будет. В плавание провожала, письма ей писал… Смеяться б надо, и плакать впору. Все к себе звала, в Ленинград, жить. В завтот год написал: все, отрубаю концы от тебя, к чему на старости лет стыдобышку разводить? В отпуску дело было, дома. Почтальонша, стерва, возьми это письмо да тетке Лельке и принеси, а у нее ведь сердце тоже не ахти…
Боцман углом рта выдул клубочек дыма, махнул рукой:
— Ладно, обошлось все, рассказал ей по правде, да и письмо само за себя сказало. А нынче, в канун отхода, решил ей часы золотые купить с браслетом. Деньги, что за чистку танков получили, зажал втихую, думал тетке Лельке сюрприз сделать. И сделал. Как в Мурманск завернули после Севморпути, она приехала на денек. Раньше-то часто не ездила… Она мне, когда под бункер перешвартовывались, костюм гладила, а часики-то эти из кармана бряк на стол! Вот те и сюрприз. Уж как я ни доказывал, как отрубила — и все тут, что каменная стала. Только что и сказала: «Я тебе всю жизнь верила, потому и сама верной была, мало ли за мной по портам ухаживали, а я ведь всю жизнь тебе положила, эх ты, белый ведь весь, и волос вон, смотри, не осталось!» Вот так и подосвиданькались.
— А я не заметил ничего. Правда, вы-то, Иван Николаич, не в себе были, а Елена Прохоровна, та вроде бы нормальная была.
— Да разве она не знает, как моряков в плавание провожать надо? За тридцать-то лет научилась… Вишь, Кирсаныч, какие дела.
— Да, дела не очень. Телеграмму на берег вам, Иван Николаич, обязательно пробить нужно, это я посодействую. Ну, а домой придем, разберетесь, все нормально будет, я так думаю.
— Утешительно говоришь, Александр Кирсаныч, да только сам ты неспокоен. Блокада ведь на Кубе-то?
— Блокада.
— Одно слово-то какое страшное. Смотрят, смотрят они на нас, возьмут да и утопят. Как-никак, бензин в трех танках везем!
— Они про бензин не знают.
— А я вот сегодня сурмином надстройку крашу, а сам думаю: хорошо хоть, что сурмин не горит. Как-то в те войны и то мне спокойней было. А сейчас… У меня Витька рассказывал, что это за штука.
— Если по правде, как вы говорите, Иван Николаич, то у многих сейчас на душе неспокойно. Только нам с вами раскисать нельзя, на нас матросы смотрят.
— А их-то и жалко. Молодые, что телята, многие и думать-то еще не умеют, помогать надо. Войны и вовсе не видели, только что от сиськи.
— Да я еще и сам молодой, а, Иван Николаич? А вот с Лилей я тоже плохо прощался, а Вовка спал, понимаешь. Так и ушел.
— Чего же так-то?
— Не хочет она, чтобы я плавал. Ждать трудно.
— Красивая она у тебя, Кирсаныч. Для морячки это худо. Да. Если нынче не разойдетесь, то всю жизнь ждать будет.
— Бывали случаи, когда и посреди жизни жены своих моряков бросали, особенно вот красивые.
— А ты не суди так. На ее место сядь, тогда и суди. Ты — посреди моря, она — посреди людей. Думаешь, лучше тебя нет?
— Я вот что думаю, хотя ей об этом никогда не говорил: лучше было бы мне не плавать, а если плавать — то ее не встретить, а если плавать и встретить — то не жениться.
— Здорово придумал. Оно, конечно, так спокойнее. Однако, по ней судя, должна она тебя ждать, такие всегда ждут.
— Теперь вы успокоительно говорите, Иван Николаич, — улыбнулся старпом.
— А что ж? Ну, спасибо за курево, дай-ка я папироску под кран суну… Александр Кирсаныч, покраску проверять не пойдете ли?
— Сейчас штанцы натяну — и пойдем, боцман.
16
Палуба встретила их ослепительным воздухом, запахом свежей краски и ревом самолетных моторов, забивающим плеск и шорох волн за бортом. «Нептун», круто заваливаясь на крыло, огибал танкер с носа на корму. Делал он это легко, свободно и даже с какой-то грацией.
— Верткая птичка. И звезды на нем белые. Какие же это звезды? — размышлял боцман, задрав голову.
В обед Иван Николаевич, оказывается, побрился, и от этого лицо его посвежело, хотя синеватые мешки под глазами и выдавали его возраст, а еще больше — беспокойство и усталость.
— Да, самолет неплох, — подтвердил старпом. «Нептун» описывал окружность, диаметр которой почти равнялся длине судна. — Верткая птичка.
Даже простым глазом с палубы было видно, что дверь в фюзеляже между белой звездой и надписью «NAVY» была открыта и оттуда кто-то фотографировал «Балхаш».
— И не надоело им! — чертыхнулся боцман. — Ну точь-в-точь как слепень в сенокос вьюрит! Чтоб этот фотограф вывалился оттуда.
Сделав с десяток кругов над «Балхашом», «Нептун» быстро затерялся на западе, среди далеких белесых облаков.
Боцман и старпом отправились проверять качество покраски.
Шагая по палубам и трапам, Александр Кирсаныч механически говорил боцману, что нужно доделать, что взять на учет, а сам все повторял про себя боцманские слова: «Как слепень в сенокос вьюрит, как слепень в сенокос, как слепень в сенокос вьюрит…».
Как давно он сам не был на сенокосе! Года четыре он, наверно, не вдыхал запаха сохнущей травы, не красил себе губы горькими ольховыми ветками и не отмахивался от слепней. Его далекая родина там, между Москвой и Ленинградом, сейчас роняла последние листья с деревьев на молоденький ледок первых заморозочиых луж, а его отец, Кирсан Петрович Назаров, бывший кузнец, председатель колхоза, секретарь райкома, а нынче — просто служащий заготконторы, уже давно, наверное, вытащил с озера лодку и уложил ее, перевернутую, на голяшковые сплавные бревна — на зиму.
У старпома даже чуть защемило сердце. Черт возьми! Он ведь годами не видел средней России, и напоминала о ней только репродукция с шишкинских «Травок», висевшая в каюте. Но их Родина жила на «Балхаше» не только в репродукциях. В экипаже, в молодых ребятах, одетых в основном элегантно, по-заграничному, она проявлялась то словцом, какое услышишь лишь в деревнях, то слишком уж широким «о» в разговоре, то, как у «наследного принца палубы» Валерки Строганчикова, — чисто русским деловитым и усмешливым озорством, — а уж Валерка-то во всем держал марку «на уровне века». Но чаще других напоминал, если только об этом нужно было напоминать, о России впередсмотрящий его вахты Костя Шмуров. Видя его широкий нос и веснушчатое лицо и всю его слегка угловатую, по-крестьянски ладную фигуру, старпом сразу начинал чувствовать себя где-то там, за семью чащобами, в краях новгородских и владимирских…
И тут старпом поймал себя на том, что, пожалуй, появилась у него этакая неотчетливость в мыслях: разве эти ребята не плыли сейчас как ни в чем не бывало на стальной махине, набитой современной техникой и разными там электронавигационными приборами, в двух сотнях миль от побережья Соединенных Штатов, и разве они не делали это так, словно всю жизнь только тем и занимались? Мало того, они делали это так, словно всю жизнь этим же занимались и их отцы, и их деды. Вот тот же Костя Жмуров…
Костя сидел позади дымовой трубы на стеллаже с пожарными ведрами, сцепив ладони на одном колене, и смотрел на американский сторожевик.
— Матрос ты или кто? — обратился к нему боцман. — Матрос? Дак чего же ты сидишь на стеллаже, который только что выкрашен? Мне твоих штанов не жалко, мне стеллажа жалко.
Костя вскочил под общий хохот.
— Ну, чего смотришь на меня? Иди бери краску в малярке да подкрашивай стеллаж снова. Погоди! У меня в каюте под умывальником растворитель стоит, брюки почисть! Ты чего чумной такой сегодня?
Костя, краснея в улыбаясь, отправился вниз.
— Стоп. А тут что такое? Что это за мазня? — спросил вдруг старпом с кормовой рубки. — Боцман, кто тут белила разлил?
Матросы, работавшие на кормовом ботдеке, молчали. Только Филипп Лавченко мрачно сказал:
— Баловством занимаются. Добалуются, гляди.
— Какое баловство? Боцман, пусть палубной краски принесут… Э, нет, погоди, Иван Николаич, я на это художество свыше гляну.
Матросы откровенно захохотали, а Валерка Строганчиков спросил старпома:
— Думаете, сверху понятнее?
— А это мы сейчас проверим, — и старпом, спустившись с рубки, направился к грот-мачте. Погрозив матросам пальцем, он тяжело, но цепко и быстро стал взбираться к ноку.
— А ничего лезет, шустро, — прищуриваясь, сказал Валерка Строганчиков.
— Ты бы так лазал, как он у меня на «Серпухове», — сердито ответил боцман. — Чего опять учудил?
— А ты не поленись, слазай, боцман, посмотри!

Чем выше поднимался старпом, тем больше открывался ему сверху «Балхаш». Красив был корабль! Узкий нос с развалистым козырьком полубака резал воду, но пена выбивалась с бортов только из-под беленькой, скошенной назад надстройки. Почти прямо под ногами старпома из обтекаемой каплевидной трубы дизеля упруго выбрасывали синий дым, он затенял белопенную дорогу за кормой «Балхаша». Впереди трубы была кормовая рубка, в которой размещался судовой лазарет… Да, на ее палубе не были пролиты белила, во всю ее площадь, по коричневому фону, красовался выразительный рисунок: белая фигура из трех пальцев. Представив, как это рассматривали американские летчики и как этот кукиш надолго, если не навечно, останется на их фотопленках, старпом прислонился к мачте. Матросам снизу видно было, что он беззвучно хохочет.
— Раздолбона не последует, — резюмировал Валерка Строганчиков, — политически все правильно!..
Старпом поглядел сверху на американский сторожевик, на налитый предвечерним зноем горизонт, на двух больших черепах, которые, не поднимая голов, видимо не просыпаясь, вращались в бортовой струе танкера… Эх, в другое время можно было бы сагитировать капитана на полчасика на тревожку «Человек за бортом» да постараться раздобыть, для разнообразия стола, черепашку… Мачты «Балхаша» плыли в прозрачной синеве. Как хорошо дышалось наверху! Старпом, вздохнув, стал спускаться вниз.
— Ну что, Александр Кирсаныч? — спросил боцман.
— Ноготь большого пальца немного нечетко нарисован, а так все реалистично… — И старпом показал недоумевающему боцману, что нужно бы доделать на рисунке. Тот крякнул, хлопнув кепкой по колену. — Но пусть все же, Иван Николаич, закрасят эту картинку, палуба — не забор, не так ли, Валерий Сергеевич?
— Я тоже так считаю, — ответил Валерка Строганчиков, улыбаясь.