Капитанские повести. ТРЕВОЖНЫЕ СУТКИ

ВЕЧЕР
Будьте всегда готовы идти в любом направлении: норд, зюйд, ост, вест. Это правило относится к вещевому довольствию, топливу, продовольствию и образу мыслей.
Кэптен Тибауд.
Советы молодому офицеру
17
За время долгого плавания все известия на судне теряют свою остроту, кроме известия «меняем курс, идем домой». Даже штормовое предупреждение. Поэтому радисты «Балхаша», после безуспешных попыток получить какие-либо прогнозы от американских станций, перестали их прослушивать вообще. Метеообстановка в этом районе тоже была явлением стратегического порядка.
Однако, когда на резервной волне Василий Николаевич вдруг услыхал глухой стук далекого московского передатчика, он быстро придвинул к себе бланки радиограмм и принялся лихорадочно писать. Он успел принять только первую часть радио: где-то в стороне, медленно наползая, послышался гул прицельной помехи. Василий Николаевич ухватился за ручки настройки, как бы стараясь уйти, увести свою волну от надвигающегося гула, но это ему не удалось. Родина была далеко, а американские станции работали совсем рядом. Помеха настигла цель, радиоприемник задрожал от разрывавшего его треска, свиста и грохота.
Василий Николаевич прокусил зажатый в зубах сухарь и сдернул с головы наушники. Несколько мгновений он сидел, трогая руками уши и мучительно морщась. Затем сунул сухарь в боковой карман легкой куртки, царапнув пальцами, схватил радиограмму и выскочил в штурманскую рубку.
— Где старпом? Александр Кирсаныч? Вот, ураган, — сказал он таким голосом, словно передавал старпому не листок бумаги, а сам ураган.
— Что тут? Ага, тропический циклон. Так, так, депрессия… Широта, долгота, общее направление неустановленное… И все, Василий Николаевич?
— Забили остальное, — виновато сказал радист.
— Впрочем, и этого не так уж мало. Жмуров, Лавченко, наблюдайте внимательней, я в штурманской побуду.
— Капитану надо б сказать, Александр Кирсаныч, — напомнил радист.
— Сейчас я кое-какие расчетики сделаю — и доложу. — Старпом, сдунув пыль, выложил на стол атлас гидрометеоданных Северной Атлантики и углубился в подсчеты. — А впрочем, Василий Николаевич, позвоните, пожалуйста, капитану.
Петр Сергеевич, поднявшись на мостик, молча прочитал прогноз, потом передернул плечами и головой, словно стряхивая с себя росу, — «только вздремнул, понимаешь», — еще раз прочитал радиограмму и собрался выйти на мостик, но старпом остановил его:
— Вот, я на генеральной карте прикинул, с учетом многолетних данных, можем и этим курсом проскочить, чуть только зацепит, но лучше б влево повернуть. Так безопаснее.
— Как это вы рассчитали?
— Вот данные…
— Я не об этом. Ураган еще неустановившийся, скорости не знаем, а вы чего-то считаете.
— Но разница давлений, барическая тенденция, координаты же есть, общее направление, да и ветер понемногу заходит. Конечно, не как в аптеке, но примерно так. Все данные сходятся с атласом.
— Не надо мудрить, старпом. Это все кисель на седьмом молоке. Поплывем, как плыли, а там видно будет.
Старпом сжал губы, помолчал, потом спросил:
— Тогда я по трансляции объявлю, чтобы судно к плаванию в шторм изготовили?
— А зачем? Может, мы его и не увидим, шторм-то. Пусть боцман после чая обойдет судно, и все. К чему людей лишними звонками да командами тревожить?
— Но так мы упустим что-нибудь…
— Ну что же мы упустим на судне, которое уже месяц как в рейсе? Если мелочь только.
— Тем более нужно проверить, чтоб и мелочей не было.
— Ну что вы так о мелочах заботитесь? Мелочь — человека мельчит!
Старпом перестал сверлить карандашом карту, поднял голову:
— А я из-за таких мелочей перед одним пацаном и его мамой всю жизнь в долгу буду! Потому что никогда отца им не смогу вернуть. Понятно это?
— Не надо так, Кирсаныч. Просто тебе не повезло тогда. Пошли на море посмотрим. Кто впередсмотрящий-то?
— Жмуров с Лавченко. Но судно все-таки я сам еще раз обойду.
— Все организация, старпом? Что ж, ото неплохо. Главное, чтоб обед был вовремя сварен, — ответил, улыбаясь, капитан, — а в остальном работать надо, не так ли, Кирсаныч?
18
Косте Жмурову был отведен для наблюдения весь горизонт, а Филиппу Лавченко — носовой сектор. Поэтому Костя забрался на верхний мостик, а Филипп стоял сначала на правом крыле, потом перешел на левое. Стоял он нервно, неровно, все время оглядывался на американский сторожевик.
Костя, понаблюдав за ним сверху, не выдержал:
— Тебе куда было велено смотреть? Чего ты у меня работу отнимаешь? Не бойся, не слопает тебя американец.
— А тебе жаль? Неровен час, ты отвернешься, а я и посмотрел.
— Лучше вперед гляди, Филя!
— Гляжу и так.

Филипп Лавченко не был старым, кадровым матросом. Он рассказывал, что ушел в голодное время «от колхозу», сменил много мест и профессий, пока из портофлота не попал на суда дальнего плавания. На танкере так толком и не знали, как он жил до моря, даже помполит Вольтер Иванович Рыло́в, просмотревший до прихода на «Балхаш» личные дела всех моряков. В жизни был Филипп скуповат, а в работе — исполнителен и обстоятелен, — типичное то, как говорил «наследный принц» Валерка Строганчиков.
Костя еще последил, как Филипп, взяв бинокль, стал смотреть вперед, но так, словно его голову пружиной разворачивало назад, а он ее удерживал. Видны были сверху его коричневая шея и ремешок бинокля, терявшийся в давно не стриженных серых волосах.
Костя перешел на другую сторону мостика. Солнце уже низко висело над горизонтом. Скоро опять включать ходовые огни…
Утром, проверяя по приказу старпома гакабортный огонь, Костя вдруг наткнулся на взволнованного и разгоряченного Витю Ливня.
— Ты что тут?
— Да так, дышу вот.
— Ну и дыши, плевать я на вас не хотел.
— Ты что, чокнулся, чмур, да? На кого это?
— Да на тебя с Элькой, с Элей то есть.
— Ты что, глаза протер бы!
— Скажи ей, чтоб халаты такие яркие не носила, за милю видно.
— А ты еще и шпик слегка, Костя! Смотри, трепать будешь, пикни только, я с тобой говорить буду!
Костя покраснел:
— Один блатной, другой еще блатнее — оба блатным портянки сушили. И так все знают, один я, дурак, не верил, что с таким прощелыгой она может…
— Ну, ты, зеркало медное! — Витя стал шарить позади себя рукой.
— Только тронь, за борт вылетишь. И ее не пожалею, — Костя повернулся и пошел вниз. Потом все-таки не удержался и крикнул: — Гакабортный огонь мне проверить надо было!
Он шел в курилку и говорил сам себе: «Ну конечно, чего же, все так. Что ж особенного? Я ведь ее и не люблю, так просто, жаль. Но Витька — все равно сволочь. Ну конечно… Она ведь красивая. Но как же все-таки?..»
Таким он и пришел утром на мостик. И только к вечеру понял, что в нем оборвалось еще что-то детское…
19
А солнце между тем коснулось горизонта нижним своим краем. Сине-багровое, оно, казалось, уже не заходило, оно под своей жидкой тяжестью растекалось по твердой линии горизонта, расплываясь и истончаясь в узкую, с ниточку, полоску. Полоска эта отливала яркой желтизной, резкой и контрастной самому солнцу.
Южная ночь наступала почти мгновенно.
Старпом ваял высоты четырех ярких звезд, которые первыми появились над горизонтом, и ждал теперь своей очереди у звездного глобуса. С глобусом занимались капитан и третий штурман, подбирая себе светила для определений. А старпому можно было просто привалиться телом к фальшборту и смотреть в ночь.
Звезды проклевывались, словно снаружи кто-то прокалывал небо иголкой. Ветер утих совсем. Стоял полный штиль, и только мелкая зеркальная зыбь отплескивала от бортов «Балхаша». Ночь приближалась безмятежно, как и все, что потом с такой силой потрясает людей.
Там, в далекой России, в родном порту, может быть, жены уже видели третьи сны. А может быть, им тоже было не до сна?..
Старпом видел когда-то открытку, которая ужаснула его своим жестоким цинизмом: красавчик держит в объятиях молодую женщину, а внизу подпись: «За тех, кто в море».
«Сволочи, над чем смеются!» — подумал тогда Александр Кирсаныч, еще не старпом, даже еще не штурман, а только выпускник мореходки.
«У меня такого не будет», — решил он. Но, по правде, от этой открытки он не мог избавиться всю свою остальную жизнь. А он ведь безоговорочно верил своей Лиле. Но эта открытка жила в нем, как тайная болезнь. Старпом и Лилю старался любить так, чтобы можно было легче расстаться с ней: уходил в море и тогда, когда можно было бы перевестись на ремонтируемое судно, учил Лилю, что его морской долг выше его любви и что ждать моряков с моря — это благородный, ну, может быть, суровый, удел всех морячек. Но, когда он уходил от нее, оглядываясь на окна, или когда она стояла на причале, глядя вслед уходящему судну, он испытывал высокий душевный взлет, подъем чувств. Ему казалось тогда, что она благословляет его на его труд, на его мужскую работу в океане. Он должен был оправдывать перед океаном ее слезы. Иначе зачем было уходить?
Наверное, слезы тоже были элементом мореплавания, наравне с судном, моряками и морем…
А сейчас, на мостике, в начинающейся ночи, старпом вдруг задохнулся от обиды, досады и презрения к самому себе: как он мог так холодно относиться к ней на берегу, тогда как в море долгими ночами он почти стонал и корчился от тоски по ней? Как он мог с раздражением отвечать на ее требовательную любовь там, на берегу, а в море видеть судорожные и кошмарные сны, в которых проявлялись его невыясненные, смятенные мысли о ней, его ревность и его тоска?
Наступала ночь, после которой они могли и не встретиться, и старпом вспоминал.
В те дин, когда Юрка Затонов познакомил его с Элей Скворцовой, они часто встречались в ресторанах. Оба их судна стояли в ремонте. Лиля тогда приехала к нему с маленьким Вовкой, они сняли комнату, но Александр Кирсаныч не спешил домой. Ему нравилось смотреть на Юрку с Элей, на юную их любовь, вернее, на Элину юную любовь. С Юркой они просто пили, и тогда старпому вдруг начинало казаться, что и в его жизни могло бы быть такое же юное чудо, и он начинал ждать его, это чудо. В те вечера встречались ему молодые и интересные женщины, но ничего у них не получалось, и старпом, пошатываясь, брел домой по ночным улицам, звонил, и ему хотелось стать перед дверью на колени.
Лиля плакала и однажды не выдержала:
— Саша, зачем ты мучаешь себя и меня?
— А ты?
— Да, я ненавижу твою работу, но когда я выходила за тебя замуж, я не понимала, как это тяжело — так подолгу ждать своего человека и жить без него. Я ведь тебя люблю, а жизнь проходит.
— Да пойми ты, я мучаюсь в море оттого, что ты мучаешься на берегу. Я там перестаю тебе верить. Я с тобой только тогда самим собой становлюсь, когда за два года в отпуск вместе едем.
— Саша, тебе нужно бросить плавать. Я тебя пока честно жду, но ведь нельзя же так бесконечно! Когда я к тебе приезжаю, ты вот так мучаешь меня, но я знаю, что тебе и самому плохо. Вся наша жизнь так неестественна!
— Как же я плавать брошу? Что я без этого? Я же к этому всю жизнь стремился. Я дело свое люблю. Это же мой долг. Наконец, я капитаном стать хочу.
— На что мне твое капитанство! Лучше бы ты был простым клерком на берегу.
— В пять часов море на замок — и все?
— Ну зачем же ты меня тогда мучаешь?
— Лиленька, но ведь я тебя люблю.
— Разве так любят?..
Любить тоже нужно было уметь. Но где же этому научиться?
Жизнь старпома с пятнадцати лет проходила по палубам, кубрикам и мостикам. Он не знал и не любил береговой жизни. Но кто же научит любить? Только бы Лиля смогла! «Я тебя пока честно жду, но нельзя так бесконечно!.. Мне надоело по Вовкиным пальчикам считать дни, когда ты вернешься…» Вовкин календарь!
Старпом выпрямился, в бинокль осмотрел горизонт, ходовые огни американского сторожевика, какой-то далекий отсвет на горизонте с левого борта и осторожно поставил бинокль на крышку отличительного огня.
— Жмуров! Наблюдать… без лирики, — приказал он, усмехнулся и шагнул в дверь.
20
В штурманской рубке настольная лампа бросала оранжевый — чтоб не болели и легче переходили к темноте ночи глаза — свет на прокладочный стол.
Александр Кирсаныч сдернул с полки тетрадь для вычислений, приткнулся на краю стола и привычно написал:
«Дата — 22 октября 1962 года, Атлантический океан, судовое время 18 часов 48 минут, высоты светил…»
Старпом увлекся. Он колдовал над таблицами в причудливом полусумраке-полусвете, образованном оранжевым светом лампы, зеленым отблеском правого отличительного огня из бортового иллюминатора и разноцветными огоньками шкал штурманских приборов в рубке. Стояла добрая тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц, пощелкиванием приборов да глухим покашливанием впередсмотрящего матроса, доносившимся из ходовой рубки…
Измерения были удачнее, чем утром, и скоро линии всех трех звезд пересеклись в одной точке, которую старпом с удовольствием обвел плотным кружком.
На глобусе эта точка была бы совсем рядом с берегами Северной Америки…
21
Когда старпом снова вышел на крыло мостика, была уже полная и сплошная ночь, такая, что не отличишь воды от неба. «Хоть романсы пой: звезды на небе, звезды на море…»
Филипп Лавченко пошевелился, брякнул биноклем и сказал:
— Я вот чего хочу спросить, товарищ старпом: нам отгул дадите, что сегодня перестояли четыре часа?
— Не беспокойтесь, Лавченко, родина про вас не забудет. Все в табеле рабочего времени помечено. Но покраска-то авральная была, а? Для парохода старались.
— Ясно, что для парохода, так ведь и себя обижать расчету нет. Мне вот постираться надо бы завтра, так уж вы дайте мне отгул.
— Пожалуйста! А сейчас сходите вахту поднимите.
Лавченко ушел.
Одному стоять на плывущем среди звезд криле мостика было гораздо лучше. Старпом посмотрел за корму. Треугольник ходовых огней американского сторожевика так же, не колеблясь, плыл среди звезд. Старпом отвернулся. Вот здесь, по курсу и чуть справа, в темноте ночи лежал их пункт прихода, пылающий остров, Куба, свободная территория Америки.
— Темнота-то какая! Никак не могу привыкнуть, что ночь сразу так наступает, — голос помполита был неожиданно весел.
Старпом ответил:
— У моего деда была присказка: ночь темная-темная, кобыла черная-черная, едешь, едешь, пощупаешь: здесь кобыла? Здесь. Дальше едешь… Вот так и мы осуществляем судовождение… На севере такие ночи тоже бывают иногда осенью, когда еще снега нет, а листья слетели.
— Да-да, безусловно, осенью. Едешь из командировки, и вот такая же темнотища… Я ведь с тридцать седьмого года по командировкам езжу, если, конечно, войны не считать… Моя жизнь вся этому посвящена.
— Из обрезов по вам стреляли?
— Это раньше было, я еще в школе учился. Вам, Александр Кирсаныч, этого, безусловно, не знать, но в наше время еще бо́льшая выдержка была нужна!
Старпом даже спиной почувствовал, как помполит поправляет жестяную дужку своих очков.
— Знаю. У меня отец с тридцать седьмого года секретарем райкома был. Посейчас сталинские гимнастерки носит, а в левом кармане — валидол. Удобная одежда.
Помполит молчал. Старпом взглянул на сизоватый нос Вольтера Ивановича и подумал: здорово, наверное, вас, помполит, жизнью прихватило в последнее время, а? На судно-то потому пошли?
Помполит неожиданно сказал:
— На судне лучше. Здесь наши идеалы более видны. Люди грамотные, все время на переднем крае. Партработу проводить тоже легче: все тут. Везде бы так: техника и строгая дисциплина!
— И за борт некуда прыгнуть?
— И это! Мы потому и войну выиграли, что так было. У меня вот четыре ранения. В стране-то сколько раненых? Убитых сколько? Сто миллионов, может, будет. А коммунизм отстояли! И правильность марксизма доказали!
— А мне сейчас «Балхаш» напоминает нашу страну перед войной.
— Что вы! Этого не может быть! У нас же совсем иная атмосфера.
— Я не говорю, что так же, но напоминает. Общественная атмосфера иная, теплее. Но знаете что плохо? Помните: свобода — это осознанная необходимость? Так вот у нас среди людей все-таки маловато таких, кто оформился в личность, кто полностью дорос до осознания необходимости. Не хотим осознавать необходимость, потому что это мешает жить для себя. Я не сомневаюсь в патриотизме экипажа, но он должен проявляться раньше, чем на него сделают ставку.
— Ну вы слишком уж идеальные категории берете, Александр Кирсаныч.
— Может быть. Но, кстати, сейчас зачастую сталкиваешься с таким положением, что техника предполагает больший интеллект людей, которые ею управляют, нежели они могут продемонстрировать. Обидно же! Не чувствуете? Н-да… Дело в том, что мало требуем с себя, а потому и с других, может быть, даже наоборот: слишком мало требуем с себя и слишком много — с других. Я вот что думаю, Вольтер Иванович… Как бы это выразить? Требовательность индивидуума к себе — вот что формирует монолитное общество. А вот над этим мы как раз мало работаем!
— Сейчас сложное время. Безусловно, многое потом отсеется, но мы должны драться за главное!
— Я ведь тоже не в вакууме живу — вижу, слышу. Чем в основном характеризуется наша эпоха? Большим наличием энтузиазма, большим проявлением инициативы и энергии и малым контролем за исполнением, отсутствием анализа — в конечном счете, малой требовательностью к себе! Лупим напролом сквозь бури и штормы, дело до конца не доводим, хорошо, если пока нет осечек.
— Да где вы все это увидели?
— И у нас в стране, и у нас на судне.
— Мы сейчас на грани войны, и говорить, как вы, недопустимо. Это все равно, что перед атакой спорить из-за пуговиц на гимнастерке.
— Во время вашего, Вольтер Иванович, выхода на сцену могли бы и к стенке? Возможно, я горячусь, возможно, я преувеличиваю, но что-то такое есть, за это я кладу голову. Да и вы, Вольтер Иванович, сами знаете это, иначе б вы не оказались здесь, а все ездили бы по командировкам.
Вольтер Иванович помолчал, потом глуховато произнес:
— Сейчас не время говорить об этом даже в дискуссионном порядке.
— Но я это говорю коммунисту, и более того, своему партийному руководителю — и никому иному.
— Этого не надо говорить даже мне.
— Больше не буду, — сказал старпом. И добавил: — Но говорить-то когда-нибудь придется! За страну пусть вверху говорят, а за судно я вас и капитана все равно беспокоить буду, если не уйду. Кстати, почему вы боцману телеграмму послать не разрешили?
— Вы были еще ребенком. Вы думаете, мы Сталинград бы выдержали, если б такие письма писали!
— А что, не писали?
— Нашу телеграмму весь мир будет слушать. Нельзя этого: прости, в чем виноватый.
— Это у него личное горе. Выражения надо сгладить да и послать.
— Вы себе противоречите. Но вообще-то мне импонирует ваша убежденность, Александр Кирсаныч, хотя, безусловно…
— У всех у нас много противоречий. Может быть, в этом-то и беда на текущий момент, Вольтер Иванович? Хорошо еще, если мы знаем свой долг.
— Да. И партия привила нам это прекрасное качество!
— Это так. Но себя и людей мы должны исследовать тщательно, чтобы не обнаруживать друг в друге Босфора.
— При чем тут Босфор?
— Это пролив из Мраморного моря в Черное. Будем обратно идти — увидите. В этом проливе одно течение, сверху, от нас в Средиземное море идет, а другое, внизу, с такой же силой обратно. Поняли?
— Вы опять утрируете. Уровень нашей работы позволяет сказать…
— Извините, Вольтер Иванович, я должен заняться по службе, — старпом осторожно коснулся помполитовского кителя. — Давайте, если хотите, после чая потолкуем. Я ж понимаю, вам сейчас труднее всех…
22
Вольтер Иванович, одной рукой держась за леера трапа, а второй придерживая очки, спустился на переходную палубу. Затем он огляделся, схватился рукой за деревянную скользящую ручку штормового леера и, придерживаясь его, зашагал к белевшей в темноте кормовой надстройке. Судно еще не раскачивалось, но Вольтер Иванович даже в ясную погоду, если никого не было рядом, предпочитал пересекать пространство между надстройками с помощью туго натянутого штормового леера. Так было надежнее.
Он шел, раздумывал, изредка спотыкался о шланговые ролики, и тогда мысли его скачком меняли свой ход.
Старпом, конечно, по молодости горячится. В нем нет еще законченности старых работников.
Ролик!..
Но ведь действительно были же у него, у Вольтера Ивановича, случаи в жизни, когда он обнаруживал такую разницу между желаемым и действительным, что впору запить. И запивал… Вот хотя бы в пятьдесят шестом году. Или ларионовская история… Опять ролик!.. Безусловно, Маша была абсолютно права, когда посоветовала сменить обстановку. Здесь ему работается лучше, да и вся ситуация гораздо яснее.
Снова, черт возьми! Косточкой стукнулся… Сколько их тут, этих роликов, наставили! Матросам работа. Но если смотреть правде в глаза, под Сталинградом легче было. А здесь, бывает, матросы за его спиной посмеиваются. В рубку придешь, штурмана с вычислениями возятся, а ты ни бум-бум! Второй механик в машине вид делает, что из-за грохота оклика не слышит. И все своим делом заняты…
Вольтер Иванович снова стукнулся ногой о ролик, но боли не почувствовал. Он остановился. Его вдруг испугала пришедшая после очередного удара мысль: а вдруг он всего-навсего чужеродное тело в этом организме? Ведь если он сам не чувствует своего слияния с коллективом, значит, коллектив испытывает то же самое…
Вольтер Иванович вспотел.
«Они обойдутся без меня. Я ведь никак не участвую в производственном процессе. Да, но я не знаю морского дела. Но я ведь всегда был только партийным работником. У меня нет технической специальности, но у меня большой опыт. Разве это ничего не значит в жизни?»
Вольтер Иванович снова двинулся к корме.
«Нет, в такой обстановке более чем когда-либо нужно партийное слово. Раскис, помполит. Об этом никто не должен знать».
— О чем же, Вольтер Иванович?
Вольтер Иванович вздернул указательным пальцем очки и вгляделся.
— А, Георгий Иванович! Да это я так. Что, разве вслух вышло?
— Вслух. Ай-ай, что же за тайну вы лелеете? Доверьтесь, — доктор даже прижал руки к груди.
— Да никакой тайны нет. Не верите? Шел, сам с собой разговаривал.
— Беседу с командой репетировали?
— Не стоит, Георгий Иванович, — подавляя раздражение, сказал помполит, — устаю вот.
— Вы на ночь душик примите, спите под вентилятором и не укутывайтесь в простыню. А вообще-то сегодня особенно душно, моцион не в пользу, не в удовольствие.
— Радист прогноз получил, что в ураган идем, может, от этого?
— Да ну? Ай-ай, нужно склянки закрепить будет. Погуляю, потом закреплю… А в простыню вы все-таки не кутайтесь, — крикнул он вдогонку помполиту, — пожилой человек в такую жару застегнутый ходит! Да руку не вытягивайте, идите по центру, все же ноги переколотите!
Доктор прогуливался по переходному мостику, заложив руки за спину. Деревянные рейки настила пружинили и чуть хлопали под ногами.
«Хлип-хлоп! А дело, кажется, к войне движется. Помполит расстроенный. Партсобрание собирать надо. Чего раздумывает?.. Хлип-хлоп! Интересно, какая погода в Кишиневе?»
Георгий Иванович представил свою квартиру на Добруджанской улице, темный такой же вечер. Торшер его, наверно, мальчишки выкинули, он им всегда не нравился. Конечно, сейчас куда-нибудь собираются. Хотя нет, у них уже глубокая ночь. Да…
Георгию Ивановичу было четырнадцать, когда под бомбежкой, при эвакуации, погибла мать. Он держал на руках обоих братьев, сидя в канаве за насыпью, согнувшись, плакал. Мальчишки орали. Он разломил пополам кукурузный початок, дал каждому по половине, чтоб мальчишки засосали и притихли, потом собрал кое-что из их тряпья, взглянул на яму за пригорком — это было как раз то место, куда мать оттаскивала чемоданы, — взял мальчишек и пошагал мимо горевшего состава прямо по шпалам. Голодный, он довез их до Киева и сдал там воспитательнице эвакуировавшегося детского садика. С ними он отдал все документы, что были в материной сумочке. Отец тоже не вернулся с войны…
Георгий Иванович был в армии, потом сменил много профессий, потом стал зубным врачом и переехал в Кишинев. Работа давала деньги, он нашел и выписал к себе шестнадцатилетних братьев. Он «сделал» себе большую и хорошую квартиру. Он устроил ребят в институт. Они не хотели учиться сначала, потом вроде бы втянулись. Он баловал их. Он не женился, потому что думал, что успеет, когда вырастут они. Он забаловал их. Они не очень хотели вырастать. Он оставил им квартиру, денег на месяц и уехал в Одессу. Он любил своих мальчишек и покупал для них заграничные тряпки. Все они пока висели и лежали в шкафу, в его каюте.
«Хлип-хлоп! Отец не вернулся с той войны, а ты, Георгий Иванович, после нее вступил в партию. Ай-ай, хорошая жизнь кончается, жаль. Да, это тебе не зубы дергать», — упруго вышагивая по настилу переходного мостика, с усмешкой, обращенной к самому себе, думал судовой врач, доктор Гив.
23
Когда Вольтер Иванович вошел в ленуголок, там было тихо. Тихо и душно. Валерка Строганчиков сдернул ноги со спинки впереди стоящего стула, оправил беленькую майку-сеточку, хрустнул страницей книжки.
— Испугался? — спросила его Эля Скворцова.
— Боюсь, что Петька лопнет. Он уже и так красный, как помидор. Перезрел Петенька. Давно пора!
Петя Полин, глядя на помполита, ответил Валерке со злостью:
— Деляш ты, все равно что Витька Ливень, только что ученый. Тот нос дерет, а ты еще хуже — ноги. Вот погоди, продраим тебя на комитете.
— Мне так лучше думается…
— И все-таки вы, безусловно, некультурно себя ведете, товарищ Строганчиков, — заметил помполит.
— Хоть бы голову свою не оскорблял, — добавила сидевшая рядом с Элей Шурочка Содова.
— Ты что-то в последнее время о моей голове слишком заботиться стала, а еще за офицера замуж собираешься!
— Зазнался совсем! — Шурочка от обиды закусила губку.
— Ну хватит, товарищи! — помполит взял из рук Валерки Строганчикова книжку. — Что читаете, Строганчиков?
— Да так, все больше про войну, товарищ помполит.
— Про войну — это поучительно. Но только, знаете, сейчас много неправды об этом пишут, для завлекательности. А с другой стороны, действительность искажают в угоду моде, жертвы слишком показывают, и вообще. Боролись не так! Безусловно, было проще. Вот помню…
— А я больше мемуары читаю, чтоб не ошибиться, товарищ помполит, да.
— Да погоди ты, Валерка! Вот деятель. Расскажите, Вольтер Иванович!
— Я вам так скажу, товарищи. Дело в том, что у нас люди понимали, за что в бой шли!
— За Сталина! — крикнул Валерка Строганчиков. — Ширма была!
— Этот лозунг выкрикивали те, кто за него и погиб! И вы поймите, Валерий, что за этим лозунгом было!
— То же, что и осталось, и трепаться нечего! И мы умрем, если нужно будет, только орать «За Сталина!» не будем. Мы что, хуже других, что ли? За это агитировать не надо!
— Может, без крика умирать еще больше мужества нужно! Я так думаю, Вольтер Иванович, — покраснев еще больше, добавил Петя Полин.
— Да нам не о гибели же говорить надо, так я думаю, товарищи? — помполит расстегнул ворот кителя и огляделся.
Валерка Строганчиков упрямо продолжал:
— Я читал, как один японец во время разгрома себе харакири сделал. Записку написал, умираю, говорит, без сожаления, страха и стыда. Вот спокойствие! Здоров, да?
— Зря ты шумишь, Валерий! Так спокойно никто не умирал. Я капелюсной была, не помню, как у нас в Ленинграде было, хотя у меня все там и остались… Но тетя рассказывала, лежала она больная водянкой, а меня у бока грела. Вот как я живой осталась… — Эля Скворцова замолчала и отвернулась к иллюминатору.
— Правду сказать, дурак ты еще Валерка, хоть и начитанный. Ни один человек спокойно умирать не может, если только не вымуштрован по-собачьи, до дикости, как твой самурай. Главное, чтоб у тебя в жизни все честно перед людьми осталось, понял? — спросил боцман Иван Николаевич.
— Я так понимаю, товарищи, — строго продолжил помполит, глядя сквозь жестяные свои очки на Валерку, — нам еще о смерти говорить ни к чему. А вот о том, что сделать надо, об этом и говорить надо. Вы только вспомните, куда идем!
— В пекло.
— Да, в пекло. Но это — единственная точка на полушарии, где развевается наше интернациональное знамя! Я, безусловно, может быть, еще не моряк, но тем горд, что в такую минуту на судне плыву и здесь нахожусь, на переднем крае, собственно. На нас с вами вся Родина смотрит, за нами вся наша сила стоит! На провокации мы не поддадимся и то, что нужно, сделаем. Безусловно, товарищи, каждый должен понимать свой долг и ответственность момента. И пусть у нас со связью плоховато, Родина о нас помнит и знает.
— Да нет у нас совсем связи, Вольтер Иванович, слышал я, как радист капитану говорил.
— Капитану всех тяжелее, на нем вся ответственность, и мы ему в этом должны помочь. Вы поймите, что мы сейчас продолжаем революционные традиции!
— Насчет революционных традиций вы, Вольтер Иванович, мне можете не говорить. Я это очень понимаю. Вы об этом лучше вон Филиппу Лавченко растолкуйте, — сказал Валерка.
— А что Лавченко? Чего тебе Лавченко? Лавченко так же, как и все, — заерзал Филипп, — я тоже не хуже других, а тебе бы все позубоскалить, мало чего сегодня на палубе рисовал!
— Почему вы так себя вызывающе ведете, товарищ Строганчиков, собственно-то говоря?
— Не обращайте на него внимания, Вольтер Иванович, он сам говорит, что это у него анти… — замялся Костя Жмуров.
— Что за «анти»?
— Это у него антитреп!
— Пойдемте лучше в курилку, там и расскажите чего-нибудь, а, Вольтер Иванович?
Вольтер Иванович заколебался. Потом улыбнулся:
— А что, может, действительно продолжим традиции, товарищи? Курить так курить!
Валерка Строганчиков тоже поднялся и взял Шурочку Содову за руку:
— Пойдем, Саня, подкоптимся, может, окорочок получится. Не идешь? Ай эм сори. Ну ладно, пойдем с тобой, почти женатик, — и он хлопнул по плечу Петю Полина, — пойдем, пока стармех в льяла не загнал!
— Тебя бы почаще туда загонять, эх и болтун ты яишный, Валерка!
Валерка представил, как он будет дотягивать сигаретку, держа ее у самого обгорающего золотого жучка, и сглотнул слюну.
24
Стармех заступил на вахту в двадцать ноль-ноль. Во фланелевой куртке нараспашку, надетой на голое тело, в легких брючках, в кашне, завязанном на шее, приземистый и коренастый, он неторопливо переходил от механизма к механизму. Ходил, а все думал о правом главном дизеле. Протекала втулка. Стармех взбирался по узенькому трапику, подходил к месту течи и согнутым замасленным указательным пальцем осторожно, словно слезы ребенка, подбирал набегающие капли. При этом он укоризненно качал головой: «Ну как же так?»
Мотористы вахтенной смены, с ватными шариками в ушах, осматривая механизмы, старались ходить так, чтобы попадать под струи вентилятора: они хотя и не охлаждали, но все-таки осушали пот. Кожу пощипывало и от пота, и от соленых душей, принимаемых несколько раз на день. Духота в машинном отделении была густая и мертвая, осязаемо набитая громом дизелей и тонким воем турбин газонаддува. Пить хотелось непрерывно…
Стармех вдруг почувствовал: что-то случилось в машинном отделении. То ли дизель стал стучать не так, то ли выключился один из вентиляторов, но стройная и привычная система звуков в машине нарушилась. Стармех, дернув за ниточки, вытащил ватки из ушей и завертел головой. Затем спустился с площадки у дизеля и медленно пошел по машинному отделению, вслушиваясь и всматриваясь в шкалы приборов. Но тут его тронул за рукав моторист Коля Некипелов. Затем Коля сунул два сложенных пальца под мышку.
— Температура? Где?
Коля, наклонясь к уху стармеха, прокричал:
— Левый главный!
Стармех проворно подбежал к дизелю. Да, пожалуй, и стучал он по-другому. Нет, стук был прежним, но прибавились какие-то новые нотки, словно что-то надтреснуло и вибрировало тревожно и сухо. Стармех шариком влетел на верхнюю площадку и побежал по ней, глядя на указатели температуры. Наверху вибрация дизеля была гораздо ощутимей. Стармех почувствовал, как у него вдруг в ином ритме заколотилось сердце. Он, обдирая на леерах ладони, соскользнул вниз, подбежал к пусковой рукоятке и стал плавно уменьшать обороты. Дизель их охотно сбрасывал. Уменьшив обороты до малого, стармех вспомнил об американском сторожевике: что будет, если «Балхаш» вдруг выкатится в сторону? Стармех толкнул Колю Некипелова, лязгнул дверью и влетел в центральный пост управления. Старший моторист Осетров, который вальяжно и, полусонно сидел в поворотном кресле, испуганно вскочил. Но стармех не удосужился раздолбать его, он схватил микрофон дуплексной связи:
— Мостик! Прошу добро срочно остановить левый дизель.
Динамик всхрипнул, и ясный капитанский голос произнес:
— Опять двадцать пять. Серьезное что, Павел Ефремович?
— Срочно надо. Проверю — доложу, — стармех от нетерпения даже застучал микрофоном по столику.
— Ладно, давайте!

Левый дизель остановили. Басовито взвыла турбина и протяжно затихла. На секунду в ушах установилась тишина, а затем грохот машинного отделения ворвался в них с новой силой.
— Что же с ним? Неужели что с движенцем?

Вскрыли картерные лючки.
Стармех лег на ветошь, подброшенную кем-то из мотористов, и, подсвечивая себе переносной лампой, нырнул в лючок четвертого цилиндра. Через несколько секунд он так же стремительно вынырнул обратно и сел прямо на пайол.
Губы его невнятно шевелились, со лба покатился пот. Покачнувшись, он встал, сунул переноску Коле Некипелову, долго отковыривал дверь центрального поста управления, вошел и сказал старшему мотористу:
— Зови второго механика. Авария.