Блог клуба - Историко-литературный

Я люблю ту великую, грешную,
Ту, ушедшую в вечность страну,
И за веру её сумасшедшую,
И за праведную вину.
Не просила у мира, не кланялась,
Берегла свою честь испокон.
И прости её, Боже, что каялась
Не у тех, к сожаленью, икон.
Было всё – упоенье победами,
Были всякие годы и дни,
Но над всеми смертями и бедами
Было что-то, что небу сродни.
И когда-нибудь праздные гости
Спросят новых вселенских святых:
«Что за звёзды горят на погосте?»
И услышат:
«Молитесь за них».



Опоэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати, и в отдельных книгах.
Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиям и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир, в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи.
Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, какой он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас.
Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более чем талантливыми или просто способными.
Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Некрасов, С.Есенин и А.Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф.Тютчев, В.Маяковский, А.Твардовский, не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трех великих — Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Сейчас, вспоминая те давние споры о том, каких эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил еще один — народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт — народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером и праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нем.
...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Брагин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились «Элегия» (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала: «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет и что Николай — поэт, безусловно, одаренный.
Второе стихотворение, о флоте, мне было близко и понятно еще и потому, что я тоже пришел в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, в 1955–1956 годах, будучи курсантом мореходного училища в Ораниенбауме, полгода проходил практику на эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом, на другом эсминце, «Остром», служил Рубцов.
Интересный был семинар у Н.Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда ее глашатаев: Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Р.Рождественского, хотя, безусловно, не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга, что «поэзия — это умение создавать шум».
Это противостояние, если хотите, борьба между громкой, экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубинно-пронзительной, рожденной в сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой.
У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступал от нее:

Зачем же с вычерностью скучной
Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным,
И чувства пусть клокочут в нем.

Н.Сидоренко, или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к ее народной сущности, к русской природе — душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах — упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:

Жара железом разжиженным
Безжалостно жжет кожу.
Жук жужжит над выжженной
Жнивой, засаженной рожью.

Но все это не выходило за рамки игры. Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную, и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборе стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то».
Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта.
Однажды Толя Брагин не выдержал:
— Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить вашу тягомотину.
Не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешел, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику, и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава богу, сберегли родственники нашего учителя.
В ту зиму 1962/63 года мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки: Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я — и шли куда-нибудь перекусить.
В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском, почти рядом с институтом, или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесен снегом, Герцен стоял, склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А.Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил ее секретарь бойкий поэт Молодняков.
Рубцов, смеясь, прочитал:

...Выступал Молодняков.
С высоты своей устало
Озирая торжество,
Герцен плюнул с пьедестала
На питомца своего.

В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море, и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений, сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому, наверно, светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности.
Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах.
И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 года, когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии.
Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой.
На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал и хмелен и задирист, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:

Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно бог, я хожу в тишине.

Наверно, всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк неподвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти.
Тогда, на первом курсе литинститута, это было почти незаметно в Рубцове, хотя, возможно, он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения.
В стихотворении «В горнице» он пишет:

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...

И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами и мать, конечно, знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие.
Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества.
В июне 1963 года я окончил институт, получил диплом в день возвращения В.Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все увереннее в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба.
Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта, и тем более как человека. В его стихах нередко прорываются одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности.
И в «Русском огоньке»:

Какая глушь! Я был один живой,
Один живой
в бескрайнем мертвом поле...

И в «Дорожной элегии»:

И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше.
...И странно немного
Без света, без друга...

И в «Расплате», незадолго до гибели:

...Поздно ночью откроется дверь.
Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта.

И еще во многих стихах.
Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное — свой талант и свою душу:

Перед всем старинным
белым светом
Я клянусь: душа моя чиста.

В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова.
По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая.
Н.Сидоренко говорил: «Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему», «Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не прийти. Рубцов — большой русский поэт».
Теперь, в XXI веке, это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идет разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры.
Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли.
Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережет русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова.
Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии, и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:

О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм,
И, отраженный глубиной,
Как сон столетний, Божий храм.
О, Русь — великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты,
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты.

Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцова, который так быстро и так трагически оборвался.

Где же Каяла-река?
Ульянов А.Г. Статья была напечатана в центральной газете «Сельская жизнь». 15.02.2000.

Исследователи, ученые, в том числе академик Д. Лихачев, взяв за основу Киевскую и Суздальскую летописи, считают, что Каяла-река (Сюурлий — по летописям) — место, где произошло сражение Игоря с половцами, послужившее поводом для написания памятника русской литературы «Слово о полку Игореве», является одним из притоков Донца. Но никто из них не берет за основу само произведение, где отдельные события говорят о том, что сражение произошло на небольшой быстрой речке — притоке Дона, а не Донца. Ведь летописцы фиксировали событие из чьих-то и, может быть, не из первых уст, и не исключено, что не от участников похода, которые почти все погибли в сражении, а Игорь попал в плен. Поэтому в данном случае к упоминанию в летописи о битве Игорева полка с половцами надо относиться очень и очень осторожно.
Давайте обратимся к самому произведению, поразмышляем над отдельными фактами и сделаем из этого некоторые выводы. А факты в «Слове» настолько ярко говорят сами за себя, что пренебрегать ими нельзя. Итак, где же Каяла-река? Рассмотрим время года и погодные условия перед походом Игоря. Согласно летописи Игорь ушел в поход в начале мая. Возникает вопрос: какую дату считать отправной?
Началом похода летописцы называют выход полков Игоря из Путивля. А точно ли это? Ведь со своим полком Игорь из Новгорода-Северского вышел раньше — 23 апреля. А в Путивле, соединившись с полком сына, он ждал курского князя, своего брата Всеволода, чтобы идти в Степь. Но Всеволод пришел в Путивль и сообщил Игорю, что его полк стоит у Курска и ждет его, Игоря. Об этом говорится не в летописи, а в «Слове». Вспомните: «И сказал ему Буй-Тур Всеволод. Седлай же брат своих борзых коней, а мои готовы, уже оседланы у Курска».
И еще не менее важное: «… пути им ведомы, яруги известны». Мог ли Игорь идти в незнаемую Степь без курян, которым ведомы пути? Конечно, нет! У него нет значительной силы, и полка. Следовательно, Игорь из Путивля пошел не в Степь, как утверждает автор Киевской летописи, а на соединение с Курским полком. И не где-то в незнакомой Степи встретился, а под Курском.
Если бы Игорь не был опытным предводителем, то можно было бы предположить, что он сразу пошел в Степь. И когда половцы могли бы разбить поодиночке как его полк, так и полк Буй-Тур Всеволода. Поэтому, взяв во внимание слова брата, можно утверждать, что все полки были собраны в одном месте: под Курском!
Теперь рассмотрим погодные условия. Начало похода Игоря приходится на конец апреля — начало мая. Это значит, что реки были еще разлиты. Мог ли Игорь вести свои полки в Степь прямо из Путивля, преодолевая разливы рек? Здесь следует внимательно прочитать слова автора: «Не такая, говорят, река Стугна: бедна водою, но, поглотив чужие ручьи и потоки, расширилась к устью и юного князя Ростислава скрыла на дне у темного берега…»
Весной не одна Стугна принимает ручьи, потоки от талого снега. Реки разлиты, мог ли Игорь вести полки, где помимо конных есть пешие воины, через эти разлившиеся реки? Ведь два полка переправить только через одну реку — проблема. И если бы Игорь из Путивля пошел сразу в Степь в сторону Донца, ему пришлось бы преодолеть не одну Сулу, а еще несколько рек, что в Степи чревато опасностями. Это еще одно доказательство того, что Игорь из Путивля пошел не в Степь, а в Курск на соединение с полком брата. И выход из Путивля — не начало похода.
Сколько примерно воинов участвовало в походе? В Путивле полк Игоря соединился с полком его сына. Каждый полк составлял несколько дружин. Обычно эта цифра была кратна трем. У князей в зависимости от обстоятельств дружины составляли разное количество воинов. Так упоминается в былинах. Для охоты — в дружине обычно от трех до семи воинов. При сборе дани в дружине было от 12 до 70 воинов, а для боевых действий — и того больше. Можно сделать вывод, что в каждой дружине Игоря было самое малое по сто человек. Три дружины — полк. Помимо конников были и пешие воины, что подтверждается словами: в произведении конные без лошадей сражались вместе с пешими. Только в двух полках — Новгород-Северском и Путивльском находилось не менее двухсот воинов. И с таким количеством людей крайне трудно форсировать разлившиеся от весеннего паводка реки.
Поэтому Игорь вел к Дону свои полки таким путем, где мало было водных преград.
Может быть, из-за потери части первоисточника «Слова» мы точно не знаем пути следования полка Игоря в Степь, к Дону. Поэтому будем анализировать те факты, которые нам известны в «Слове» (перевод О.В. Творогова). «Трубят трубы в Новгороде, стоят стяги в Путивле. Игорь ждет милого брата Всеволода». Исходя из вышесказанного, считаю, что Игорь повел полки из Путивля в Курск по дороге, расположенной на территории Руси, 27 апреля. Почему именно в эти дни? Потому что солнечное затмение произошло 1 мая, а Игорь уже был в Курске и был готов к походу в Степь.
О том солнечном затмении говорится в летописях. Это редкое природное явление в то время вызвало большую панику. Не случайно и в «Слове» оно упоминается. Только после встречи или соединения с Курским полком Игорь произнес: «Братья и дружина! Лучше убитыми быть, чем плененными быть, так сядем, братья, на своих коней да посмотрим на синий Дон». Но перед этим Игорь взглянул, что от него тенью все войско покрыто. Этот факт явно не предвещал ничего хорошего, а служил предзнаменованием поражения. Когда оно произошло, в какой день, ведь это начало похода Игоря в Степь?
Нетрудно определить, что солнечное затмение было 1 мая 1185 года, в воскресенье, в полдень. Полдня у Игоря ушли на окончательные сборы. Значит, до солнечного затмения Игорь в половецкое поле не ушел, хотя автор Киевской летописи утверждает, что Игорь прямо из Путивля отправился в Степь. Когда полки Игоря тенью покрылись, он обратился к воинам: «Лучше убитыми быть, чем плененными быть: так сядем, братья, на своих борзых коней, да посмотрим синий Дон. Хочу, — сказал, — копье преломить на границе поля Половецкого». Эти слова яснее ясного говорят о том, что Игорь во время солнечного затмения еще был на русской земле. И только после солнечного затмения он повел полки в Половецкое поле. Откуда? Из-под Курска. По какому пути? Если сразу на юг — значит, необходимо преодолевать водные преграды, да и не в сторону Дона. Но ведь Игорь решил посмотреть синий Дон. А путь от Курска к Дону — только на восток. И на этом пути нет никаких, а главное, водных преград.
Большая группа по численности воинов за полдня двигалась со скоростью 4-5 километров в час в сторону населенного пункта Становое. Пройдя за 7-8 часов 28-30 километров, полк спустился с возвышенности, холма, где проходила граница Русской земли. Вот когда автор «Слова» словно выдохнул с горечью в душе: «О, Русская земля! Уж за холмом ты!» Полк шел четыре дня. И читаем «Слово»: «Спозаранку в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и распались стрелами по полю… Покрывалами, и плащами, и одеждами, и всякими нарядами половецкими стали мосты мостить по болотам и топям», — говорит автор «Слова». Где это было? После населенного пункта Гнилое. Здесь низинное место. И здесь, повернув на юг, полки Игоря спустились в низину. Неспроста автор снова вздохнул: «О, Русская земля! Уж за холмом ты!» «Тут копьям переломиться, тут саблям иступиться о шеломы половецкие, на реке, на Каяле, у Дона Великого». Так какая же река встретилась на пути Игоря у Дона Великого? Смотрим на карту. Потудань. Вот где произошло сражение полка Игоря с половцами — на берегу быстрой Каялы-Потудани. Здесь Игорь был взят в плен.
Интересное название реки — Потудань: по ту сторону реки можно взять дань, т.е. Русская земля.
Здесь, на берегу реки Потудани, необходимо поставить памятник сражению русских воинов с половцами, послужившему поводом для создания одного из первых русских литературных произведений — «Слова о полку Игореве».
Кто автор «Слова», кто так хорошо все знал и был достаточно образован? Уж не сам ли Игорь и написал «Слово»? Такое предположение высказано исследователями, и с ним можно согласиться.
Само произведение — яркий пример того, что вопреки утверждениям лжеисториков об отсталости Руси, это уже было государство с высокой культурой и умело постоять за себя. Русь уже была Великой!