«Семь одиноких дней»

Над таежным поселком со странным названием Ходовая Грива завывала декабрьская вьюга. Во тьме ярко светились окна старой двухэтажной деревянной школы-восьмилетки, где шел новогодний бал. Переливались огни разукрашенной новогодней елки, в тесноватом коридоре, который служил и актовым залом, бегала, шумела и пищала празднично одетая мелкота, степенно подпирали стенки «почти что взрослые» восьмиклассники, снисходительно взиравшие с высоты своего возраста на разгулявшуюся молодежь.
Среди них был и я, одетый в новый праздничный костюм и от этого неуклюжий и отчаянно робевший. Играла новенькая радиола, одна за другой менялись пластинки, а я все не мог решиться пригласить кого-нибудь из девчонок, бойко постреливающих глазками, красиво и ярко одетых и таких не похожих на обычно сереньких одноклассниц.
Совсем неожиданно ко мне подошла Таня – самая красивая девочка из параллельного восьмого «Б» – и пригласила на «белый танец».
Ее теплые карие глаза повергли меня в неописуемое смущение, застави-ли лицо залиться краской, а ноги – сделаться словно чужими. Еще бы – в нее были влюблены почти все наши мальчишки, и я отнюдь не был исключением из правил.
Пару раз наступив Тане на туфли непослушными ногами, я все же су-мел достойно продержаться весь танец, вдыхая чудесный запах ее волос и чувствуя под рукой тонкую девичью талию. Потом было еще несколько чудных и восхитительных мелодий, которые мы протанцевали вместе, но самое-самое запомнившееся – это голландское танго «Семь одиноких дней».Потом я провожал Таню домой под завистливые взгляды одноклассников. Под ногами хрустел снег, ярко светила полная луна, все было залито ее чарующим светом и я радостно парил над землей.
И, конечно же, был робкий, полудетский поцелуй у калитки ее дома,и полет на крыльях чувств до родного крыльца, и мудрый, все понимающий взгляд матери, и добрая отцовская улыбка.
Жаль, но через месяц Таня уехала из поселка – ее отца перевели на другую работу, а я, закончив восьмилетку, перебрался в город. Леспромхоз закрыли, поселок ликвидировали, все дома снесли и на месте бывшего поселка посадили сосновый лес.
Прошло двадцать лет… Наше судно шло Малаккским проливом, при-ближаясь к Сингапуру. Позади осталось восемь утомительных месяцев рей-са. Стояла аспидно-черная тропическая ночь, в открытые иллюминаторы каюты вливался влажный воздух тропиков, густо настоянный на ароматах джунглей – берег был совсем близко. В каюте тихонько мурлыкал приемник «Филлипс», поймавший стереоволну из Куала-Лумпура, в полумраке уютно светила настольная лампа. Я с книгой в легкой полудреме лежал на ди-ванчике, на душе было тихо, спокойно и немного грустно. Шел декабрь, и мы возвращались домой после длинного рейса в Индийском океане.
Вдруг раздвинулись переборки тесной каюты, и снова перед глазами появился старый школьный зал, засвистела вьюга, зашумел звонкими детскими голосами школьный вечер, заиграла музыка, и теплые карие глаза Тани снова засияли передо мной. Я протянул к ней руки, давно забытые чувства вновь охватили меня, и я… очнулся.
В каюте замирали звуки старого-старого голландского танго «Семь одиноких дней», и приемник насмешливо и сочувственно потрескивал и мигал шкалой. Я лихорадочно крутил регулятор настройки, но больше музыки слышно не было: мы повернули в Сингапурский пролив и волна Куала-Лумпура исчезла.
Много лет я искал записи этого танго даже в других странах, но нигде и никогда больше мне не довелось его услышать. И все-таки я не теряю надежды.
В декабре этого года будет ровно двадцать лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту музыку. Но тридцатого декабря я включу свой старенький приемник и, закрыв глаза, буду искать полузабытый мотив… Мне обязательно должно повезти, ведь я так долго ждал. И чудеса в этом мире наверняка еще бывают.
И пусть на месте моего бывшего поселка уже сорок лет шумят сосняки, а бабушка Таня давно где-то нянчит внуков – над памятью сердца время не властно.