Блог клуба - На литературных волнах

Общеизвестным и неоспоримым фактом является то, что большинство анекдотов берется из жизни – я и сам неоднократно бывал тому свидетелем.
Эта история случилась во Владивостоке в середине семидесятых годов. Я, в то время еще студент мединститута, ранним зимним утром ехал на трам-вае из общежития на Первой Речке в больницу Дальзавода, где у нас должен был быть зачет по хирургии. Декабрь выдался на редкость морозным и ветреным, и в полупустом, еще не прогревшемся трамвае было ощутимо холодно, а на окнах уже нарос белый и пушистый иней. Народ поеживался и кутался в воротники, все молчали, а кое-кто и подремывал.
На остановке возле цирка в трамвай вошел коренастый, с тропическим загаром на лице капитан второго ранга с маленькой, вертлявой черноглазой девочкой в пушистой беленькой шубке.
Офицер сел в кресло, посадив ребенка на колени, о чем-то задумался. Девочке, сначала сидевшей смирно, видно, стало скучно, и она начала скрести рукавичкой иней на оконном стекле, проделывая в нем маленькое окошко, которое тут же снова зарастало инеем. Стекло неприятно пищало, белые кристаллики сыпались офицеру на шинель, он морщился и что-то потихоньку девочке раздраженно выговаривал. Можно было уловить слова: «Ты в кого такая пошла, почему не слушаешься? Сказал ведь, не делай этого!».
Девчонка надулась, перестала скрести окошко, а потом, немного помолчав, дрожащим от обиды звонким, слегка картавым голоском неожиданно «выдала» на весь трамвай:
– В тебя и пошла! Тебе ведь мама сколько говорит – не писай в рако-вину, а ты ведь все равно писаешь!
Мертвая тишина в трамвае взорвалась громовым хохотом. До слез смеялись все, даже кондукторша и водитель. Обдавая всех свежим одеко-лонно-чесночным перегаром, ржал забулдыжного вида мужик, до этого тихо дремавший на заднем сидении.
Побуревший от стыда офицер, прихватив в охапку девчонку, пулей вылетел на ближайшей остановке из хохочущего трамвая.
А пассажиры еще долго оживленно обсуждали событие, пересказывая вновь вошедшим, которые тоже начинали смеяться.
Сам я от этого случая в клинике немного пострадал, потому что у моего больного, которому я рассказал трамвайную историю для поднятия духа, от смеха разошелся шов на животе, и наш доцент устроил мне небольшую, вежливую и интеллигентную «выволочку».
Зачет по хирургии я сдал только со второго захода…
Прошло много лет. Как-то на курорте в Шмаковке в нашу комнату поселили богемного вида, патлатого и модно небритого молодца лет двадцати пяти, со скептическим выражением на лице. Бросив сумку в шкаф, онсразу же завалился на койку, распространяя по комнате стойкий носочный аромат. Как оказалось, он был из Владивостока и работал в каком-то издательстве. Творческая личность, в общем.
Я рассказал ему эту историю. Мой собеседник, поковыряв в носу, серьезно и как-то странно посмотрел на меня и изрек: «Ну ты, дед, и гонишь! Да этому анекдоту уже лет двадцать, я его еще от покойной бабки слышал».
Я мысленно прикинул – а ведь точно, не соврал парень – почти два-дцать пять лет прошло… Да уж, летит времечко!

Владислав Михайлович Авксентьев – старый морской доктор, подпол-ковник медслужбы запаса, проплававший всю жизнь на подводном флоте, – преподавал у нас на военной кафедре организацию и тактику медицинской службы. Остроумный, бывалый мужик умудрялся так преподносить скучней-ший свой предмет вперемежку со всякого рода военно-морскими байками, что эти истории (впрочем, и азы ОТМС тоже) запомнились на долгие годы. Вот несколько из них.

Про калоши и фокстрот
Дело было в середине пятидесятых годов. Михалыч, тогда еще слушатель четвертого курса, дежурил в хирургическом отделении.
Молодой преподаватель Военно-медицинской академии в звании майора заступал дежурным по части. Развод караула и дежурной смены проходил во дворе старинного здания ВМА под оркестр, который играл соответствующие уставам мелодии маршей.
Надо сказать, что майор, как и полагается ученым мужам, был достаточно рассеян. Стояла сырая ленинградская осень, кругом были лужи, и многие горожане, в том числе и военные, ходили в очень модных тогда блестящих калошах завода «Красный треугольник». Майор, опаздывавший на развод, выскочил из трамвая, забежал в дежурку, надел ремень, нацепил кортик и кобуру нагана и, запыхавшись, появился перед строем дежурной смены, как и следовало ожидать, блистая неснятыми калошами. Учитывая то обстоятельство, что новенькие, фасонистые калоши «со свистом» сочетались с наглаженными до бритвенной остроты брюками-клеш, проход майора перед строем медиков выглядел очень эффектно. Невнятной скороговоркой пробормотав положенные по уставу гарнизонной и караульной службы слова команд, новоиспеченный дежурный по части после команды «шагом марш», поддернув очки и взяв под козырек, произнес исторические слова: «Оркестру играть, э-э-э, фокстрот!».
Усатый капельмейстер невозмутимо взмахнул палочкой, и оркестр, не-долго думая, грянул «Серенаду солнечной долины», после чего давящиеся от смеха военные доктора, смешавшись в кучу, попытались ревностно, но безуспешно изобразить строевой шаг под музыку Глена Миллера.
Самый веселый и необычный в истории академии развод (впоследствии окрещенный «расползанием») состоялся, навечно войдя в анналы военно-морской медицины.
Майор, успешно защитив кандидатскую диссертацию по хирургии, долго служил на Дальнем Востоке, закончив военную службу полковником, начальником госпиталя. Затем, став доктором наук и профессором, он заведовал кафедрой нормальной анатомии во Владивостокском мединституте. Умнейший, надо сказать, был человек. И большой оригинал.

«Самый полный…»
После войны Балтийский флот активно пополнялся трофейными боевыми кораблями и судами, наспех подремонтированными на верфях побежденной Германии и вовремя капитулировавшей Финляндии.
Михалыч, в то время слушатель первого курса Военно-медицинской академии, был направлен на корабельную практику в одну из бригад траления Ленинградской военно-морской базы, дислоцированную в Кронштадте. И с ходу попал на только что прибывший после ремонта из Фридрихсхафена трофейный военный транспорт № 52.
Ожидавший назначения на крейсер «Киров», Михалыч, ошалело разинув рот и сдвинув бескозырку на затылок, взирал с пирса на крупноклепаный корпус с прямым форштевнем и кормой «кринолином». Старомодная, высокая труба, попыхивающая черным дымком, посвист пара и кучи шлака на пирсе свидетельствовали о том, что пароход неплохо послужил в качестве минного заградителя не только фюреру, но, похоже, еще и кайзеру Вильгельму и что было ему, родимому, ничуть не менее сорока лет от роду. А старая паровая машина на угле не позволяла «выгребать» более шести узлов .
Однако пароход, несмотря на то, что однажды уже побывал на дне, был еще очень даже крепкой посудиной, на совесть склепанной из крупповской стали, и начальство начало мучительно думать, куда бы его пристроить. И додумалось! Пароход загрузили пустыми бочками, забронировали рубку, часть помещений и нарекли его «прорывателем минных заграждений № 17». Планировалось, что он, направленный на минные поля, своим корпусом вызовет взрывы донных магнитных мин, а сам при этом останется на плаву.
А минного добра на послевоенной Балтике было видимо-невидимо, ибо воюющие стороны считали своим долгом напихать в море как можно больше минных заграждений. Еще через несколько десятилетий после войны тральщики их вылавливали и уничтожали. А многие минные банки так и не вытралены до сих пор.
После переоборудования корабль пошел на свои первые ходовые испытания. На борту пожелал присутствовать сам комфлота-4 вице-адмирал Левченко – крутой мужик, из революционных матросов, большой мастер многоэтажных матов до- и послереволюционного содержания. На мачте взвился адмиральский брейд-вымпел с двумя звездами, и, зачадив, новоиспеченный прорыватель «почапал» на Большой Кронштадтский рейд.
Михалыч, находившийся на мостике в качестве матроса-посыльного, внимательно слушал диалоги отцов-командиров и набирался офицерской мудрости.
Разогнавшись до вполне приличной скорости в пять узлов, командир корабля запросил у адмирала «добро» на полный ход и гордо перевел реверс машинного телеграфа на «полный».
Пароход густо зачадил, задрожал мачтами, и выдал… шесть узлов.
Гордей Иваныч Левченко, в свое время покомандовавший эсминцами и привыкший к лихим атакам и десантам, недовольно покосился на командира. Тот, чутко уловив настроение начальства, тут же запросил «добро» на «самый полный». Из машины недоуменно переспросили, разозленный командир через раструб рявкнул в ответ матом. Кочегары в темпе заработали лопатами, командир БЧ-5 до отказа прибавил оборотов. «Прорыватель» начал судорожно трястись, греметь заклепками, и трещать шпангоутами, затем выпустил громадное облако черного дыма и помчался со скоростью… шесть с половиной узлов! Это было все, что заслуженный ветеран мог дать, после чего старая машина сразу «скисла», жалобно забрякав мотылями и выпустив на прощание кольцо черного дыма.
Адмирал, выдав несколько виртуозных матросских ругательств, вызвавших молчаливое восхищение у всех присутствующих, с недовольным бурчанием отбыл командирским катером на сопровождающий эсминец (тоже из трофейных), клятвенно пообещав на прощание списать старую калошу в народное хозяйство.
Пароход потом подремонтировали, и он еще лет двадцать добросо-вестно тянул лямку в качестве несамоходной плавбазы аварийно-спасательной службы Балтийского морского пароходства.
Михалыча же перевели для дальнейшей практики на «Ваню-Маню» – так моряки прозвали монитор «Выборг», бывший финский броненосец береговой обороны «Вяйнемайнен», который наши безуспешно пытались найти и утопить всю финскую и Отечественную и который финны после них отдали СССР. А списали его аж в середине шестидесятых годов - такой вот крепкий корабль оказался.

Про ассоциации…
Суровый Михалыч прибыл на занятия по ОТМС во всеоружии. Дежурный развернул и развесил по стенам целую кучу страшных плакатов про поражающие факторы ядерного оружия и последствия радиационных поражений. Все судорожно стали рыться в конспектах в поисках формул снижения радиации и усердно что-то писать, старательно изображая неподдельную заинтересованность в предмете.
Михалыч, понимающе ухмыльнувшись в седую бородку клинышком, подошел к доске и стал рисовать мелом задачу по расчету уровня радиации в случае ядерного взрыва в городе Владивостоке. Рисовальщиком он был неважным, поэтому по ходу дела пояснял, что он хотел изобразить.
– Это, значить, полуостров Муравьева-Амурского (на доске появилось нечто похожее на пожарную «кишку») с островом Русский и архипелагом Римского-Корсакова (у конца кишки появились небольшой эллипс и несколько мелких точек).
– А это, стало быть, заливы Амурский и Уссурийский (к основанию «кишки» справа и слева были пририсованы два больших овала).
– А вот здесь, в центре города, значить, будет взрыв (заштриховал кружок в конце «кишки»), и от него вам нужно рассчитать последствия. Все, время пошло!
Однако вместо дружной работы студенты сначала притихли, завороженно глядя на доску, затем раздались робкие смешки, переросшие в общий хохот.
Дело в том, что все нарисованное Михалычем, в комплексе удивительно напоминало мужские гениталии с капельками, смахивавшими на классические симптомы известной всем болезни. Уж тут-то студенты-медики четвертого курса ошибиться не могли!
Михалыч, отойдя от доски подальше, тоже поняв в чем дело, заулыбался, стер с доски свое произведение и, укоризненно глядя поверх очков сказал: «Странные у вас, однако, ассоциации, господа студенты!». Повесив на доску плакат с нормальной схемой Владивостока, он повторил задачу. Расчеты-то мы, конечно, сделали да и забыли, а вот «ассоциации» остались надолго.

Офицер политотдела штаба 37-й бригады морских судов обеспечения, капитан-лейтенант Василий Павлович Иноземцев стоял, нахохлившись под холодным, нудно моросящим ноябрьским дождем и мучительно размышлял. Водилась за ним этакая, знаете ли, не свойственная береговым политработникам слабость!
Сегодня он был дежурным по части, и ему положено было пройти по судам бригады, пришвартованным на Корабельной набережной у 36-го причала.
Идти ужасно не хотелось, и на то была масса причин – жали новые, не разношенные еще ботинки, нужно было писать большой отчет в политуправление флота за месяц, дежурить его поставили вне очереди, да еще и ожидался приезд тещи. Опять же в голове надоедливо крутился совершенно неуставный стишок, услышанный недавно от штабных мичманов:
Он причесан и наглажен, к заднице пистоль прилажен.
Не какой-нибудь там хер – а дежурный офицер!
Иноземцев гнал от себя назойливые строчки, но прилипчивый стих все крутился и крутился в его политически развитых мозгах.
Однако основной причиной отсутствия служебного рвения являлась не-любовь к своей новой службе на вспомогательном флоте. Переведенный с Сахалина с повышением из замполитов дивизиона траления, он привык к работе с матросами-срочниками и никак не мог приспособиться к вольным нравам, царящим на судах его новой бригады. Народ вроде как бы и военный – форму носят, на боевую службу ходят, даже присягу дают, а вот все что-то не то.
Моряки на танкерах в – основном народ бывалый и много повидавший – не очень-то уважали «политрабочих», имели всегда свое мнение, с иронией относились к ППР (партийно-политическая работа – святая святых для советского ВМФ). Кроме того, они за словом в карман не лезли и всегда могли за себя постоять, что для обычного военного недоступно. «Разнос» подчиненного, как правило, всегда превращался в равноправный диалог сторон с неясным исходом. Обычно они всегда были в море и свои редкие стоянки использовали для расслабления, что называется, «на всю катушку» и уж явно не для конспектирования ленинских работ и решений исторических съездов партии.
В море – другой разговор: там все равно деваться некуда. Основной принцип, которого моряки придерживались, – « дальше моря не пошлют, меньше судна не дадут». А из морей они и так не вылезали порой годами, ломая судьбы и разрушая свои семьи.
Иноземцев вздохнул, поднял воротник шинели, поправил на рукаве бело-синюю повязку «Рцы» с золотой звездой и пошел вдоль причальной стенки, выбирая, куда бы ему наведаться c наибольшим эффектом.
Госпитальное судно «Обь» отпадало сразу – на нем штабные офицеры обедали и отдыхали по каютам, «гидрографы» – это уже другая часть. Оставались танкеры «Иркут» и «Полярник», ледокол «Илья Муромец» и морской буксир-спасатель «МБ-18».Однако проблема выбора решилась как-то сама собой.
Из темноты, разбрызгивая лужи, к трапу «Иркута» подкатило такси, и две темные, сгорбленные фигуры потащили на судно подозрительный, издающий стеклянный звон картонный ящик
«Не иначе, водку на борт тащат», – смекнул Иноземцев и, несмотря на изрядное брюшко и бьющую по ногам морскую кобуру пистолета, рысью помчался прямо по лужам. Фигуры уже исчезли внутри кормовой надстройки, но бравый капитан-лейтенант, орлом взлетев по трапу и цыкнув на вахтенного матроса, потянувшегося было к звонку, уже несся, громыхая ботинками, по палубе.
Матрос незаметно снял трубку и постучал по рычажку, на столе у вахтенного помощника тревожно звякнул телефон, и он, закинув потрепанный томик «Декамерона» в ящик стола и нахлобучив фуражку, резво побежал к выходу, тут же наткнувшись на Иноземцева.
– Где водка? Кто принес? – запыхавшись, спросил Иноземцев
– Какая водка? – сверху вниз недоуменно воззрился на офицера вахтенный помощник Слава Гаврилов. Надо сказать, что Слава, второй помощник с «Иркута» по прозвищу Бичеслон, был худощавым парнем под два метра ростом и для разговора с коротышкой Иноземцевым ему приходилось изгибаться вопросительным знаком.
– Но я же видел, что на борт водку тащили! – рявкнул Иноземцев.
– Зато я не видел, – нахально ответствовал Слава.
– Кто это был?
– А вот сейчас и узнаем.
Слава прошел к телефону, переговорил с вахтенным.
– Это наш доктор с приятелем какой-то ящик со складов приперли!
Иноземцев со Славой помчались в медицинский отсек. Открыв дверь, они обнаружили двух докторов, с весьма озабоченным видом ползающих на четвереньках по линолеуму отсека. Злополучный картонный ящик стоял посередине. Иноземцев рванулся к ящику и открыл крышку. В ящике мирно стояли в ячейках флакончики с валерьянкой. Иноземцев был весьма разочарован, но отступать не собирался.
– А на хрена вам столько валерьянки?
– Положено по табелю снабжения. На год дается. Нервишки кое-кому подлечивать, – не поднимаясь с пола, с вызовом ответил Саня Помазанов, врач с «Иркута».
– А чего это вы тут потеряли?
– Да либидо, блин, куда-то закатилось, – с искренней озабоченностью сказал второй доктор. – Петровский узнает, что потеряли, башку оторвет! Вещь дорогая и за мной числится!
Майор медицинской службы Михаил Петровский, более известный в бригаде как Майор Хлоркин, был флагманским врачом бригады уже лет де-сять. Его пухлая фигура с грушевидным лицом, масляными глазками и мясистыми губами просто излучала добродушие. Самым главным его хобби была рыбалка, ну и хорошая компания, конечно. Все его попытки «построить» бригадных докторов (которые к тому же все были однокурсниками) регулярно срывались из-за отсутствия самих объектов «строительства» – практически все они постоянно были в плаваниях. Кроме того, майор обладал весьма мягким и незлобивым характером, и о массовом «отрывании голов» речи, естественно, и быть не могло. Тем более за «либидо» (от лат. libido – половое влечение), наличие или отсутствие какового на боеспособность вверенного ему личного состава практически не влияло.
Иноземцев понятия не имел, что такое «либидо», поскольку в круг его интересов это не входило, но решил все же достойно выйти из ситуации.
– Да ладно, хрен с ней, либидой! После разберемся. Капитану доложите: ежели что – на шторм потом спишем. Понятно? – важно сказал он.
– Вот спасибо, тащь кап-нант! Выручили! – с подозрительной вежливо-стью хором ответили доктора.
За переборкой отсека беззвучным хохотом давился Слава, уткнувшись длинным носом в фуражку. Второй помощник был большой ходок по жен-ской части и в сексуальной терминологии разбирался неплохо.
– А это что за хреновина? – неожиданно отвлекшись, спросил Инозем-цев, покрутив в руках неоновый индикатор от аппарата УВЧ с пластмассовой ручкой.
– Так это для определения дизентерии. Новейшая разработка. К заднице подносишь – если лампочка загорится, то уж точно дизентерия, никакой лаборатории не надо. В море вещь просто незаменимая! – с серьезным видом сказал доктор с водолея «Тагил» Толя Капитер. Толя в бригаде числился мужиком весьма серьезным и шутил крайне редко.
– Да-а-а! – протянул удивленный Иноземцев. – В наше время такого не было, все норовили анализы прямо оттуда брать. Да еще и проволочкой, понимаешь, лезли!
– Прогресс, знаете ли! Медицина – она тоже на месте не стоит, – подоз-рительно вежливо поддакнул Саша, с трудом удерживаясь от смеха.
Иноземцев в сопровождении фыркающего и покрасневшего вахтенного помощника для приличия прошелся по кубрикам и каютам команды и сошел на пирс, направившись к ледоколу.
А в медицинском отсеке катались от хохота по палубе оба доктора. Серьезные и уважаемые люди, а вот поди ж ты – не удержались. Да и грех было не посмеяться – заветный ящик с дефицитным египетским бальзамом «Абу-Симбел» был надежно упрятан в вентиляционной выгородке вместо стоявшего там раньше ящика с валерьянкой, за которой постоянно охотился боцман (она ему хорошо шла с похмелья). А ползали они потому, что потеряли винт от сетчатой крышки выгородки, и она в любой момент могла отвалиться, открыв тайник.
Иноземцев, по ходу пинками проверяя швартовные тросы, подошел к трапу ледокола «Илья Муромец» и неторопливо поднялся на корму. Моло-дой матрос в бушлате и аккуратной робе двумя звонками вызвал вахтенного помощника. Выслушав рапорт, Иноземцев, нахмурив лоб, потребовал книгу увольняемых. Судно стояло в двенадцатичасовой готовности, и все сходящие с борта должны были записывать место пребывания на случай тревоги. Само собой разумеется, что идя в ресторан или пивбар, никто этого в журнале не отображал. Зато все изощрялись в остроумии, постоянно придумывая что-нибудь новенькое.
На сегодняшний день из экипажа «Муромца» (судя по журналу) двое штурманов посещали вечер поэзии в краевой библиотеке (ресторан «Золотой Рог»), второй механик и два старших моториста были на лекциях в обществе «Знание» (ресторан «Челюскин»), четверо матросов с боцманом коротали ве-чер, участвуя в спевке хора кружка самодеятельности ветеранов флота (пив-бар на Окатовой), там же пребывали и радисты, числящиеся в культпоходоме в цирк. Остальной личный состав из-за отсутствия денег читал книги в каютах или играл в «шеш-беш» – игру, по интеллектуальной нагрузке стоящей на втором месте после перетягивания каната, но, надо отдать должное, великолепно убивающей время в длительных плаваниях.
На судне были только вахта и «обеспечивающий» – вечно озабоченный старпом, с массой всяческой бумажной работы, на которую днем у него просто не было времени. Попив крепкого чайку со старпомом, Иноземцев, не найдя ничего подозрительного, побродил по палубе, пнул подвернувшуюся под ноги пустую банку из-под краски и, посетовав для приличия на «военно-морской кабак» в который якобы превратили хороший пароход нерадивые матросы, с чувством глубокого удовлетворения пошел дальше, в сторону МБ 18. Вахтенный помощник «Муромца» проводил его неприязненным взглядом и, пробурчав под нос нечто вроде «шляются тут всякие», ушел в рубку корректировать карты.
Не успевший отойти далеко от трапа Иноземцев чуть не был сбит с ног некоей темной фигурой в мокром плаще и морской фуражке, вынырнувшей из дождя.
– Вы кто? – вцепился в него Иноземцев.
– Р-р-равиль, – гордо ответила фигура и смачно икнула, обдав офицера ядреным перегаром.
Равиль был бригадной достопримечательностью, личностью почти не-прикосновенной и легендарной – нечто вроде индийской священной коровы. Он был татарин из далекого вятского поселка с романтическим и загадочным названием Пиляндыш, после срочной службы оставшийся на флоте и не вылезавший из морей всю сознательную жизнь. Ему было уже за сорок, однако ни семьи, ни дома у него не было, и жил он бобылем на судне. В море Равиль был как дома, знал и умел все, что положено знать и уметь моряку. В шторм его ставили на руль, и он твердо держал на курсе такую рыскливую посудину как ледокол. Он мог сварить обед на всю команду, подобрать колер для окраски парохода лучше любого боцмана, разбирался в дизелях не хуже любого моториста, хотя и числился завпродом на «Муромце». Его знал весь вспомогательный флот, его любили за ровный, незлобивый характер, уважали за мастерство и жалели за неприкаянность, везде у него были друзья-приятели, всегда его щедро угощавшие. Офицеры в бригаду приходили лейтенантами, обрастали звездочками, уходили на повышение, штурманы становились капитанами, а Равиль оставался на месте – неизменный, как чугунный кнехт.
Равиля спасало то, что его не давал в обиду контр-адмирал Акимчик, всесильный начальник аварийно-спасательной службы Тихоокеанского флота, давно, еще со срочной службы, его знавший.
Вот и нынче Равиль, основательно «приняв в трюм» на береговой базе, по касательной траектории держал курс на родной ледокол, дабы поиграть перед сном в каюте на гармошке свою любимую песню «Галиябану» и сквозь пьяную слезу вспомнить о далекой родине, на которой не был лет десять. Скандалить он не умел и не любил, за что и был уважаем в любой морской компании.
С Иноземцевым он не был знаком, поэтому их диалог оказался весьма кратким, хотя и невразумительным. Равиль вполне внятно обложил надоедливого офицера непонятными для него (и оттого обидными) татарскими словами и продолжил свой нелегкий путь домой, а Иноземцев, взбесившись, пообещал его вдогонку всяческие неприятности.
Успокоился он только на МБ-18,который стоял в «готовности № 1», с полным экипажем на борту – с рассветом уходили на учения. Новенький пароход, недавно пришедший из Финляндии, блистал чистотой и надраенными «медяшками». Матросы с береговой базы сноровисто и весело загружали его бочками и ящиками из автобатовских грузовиков, старший команды, молодой розовощекий мичман, четко отрапортовал о производимой работе. Вахтенный помощник, одетый по полной форме, встретил у трапа и толково доложил о предстоящих учениях – капитан был занят. Даже новенькая стенгазета висела там где надо и соответствовала политотдельским инструкциям по форме и содержанию. И что радовало наметанный офицерский глаз – поголовно все моряки были при деле, несмотря на ночь.
В хорошем расположении духа Иноземцев направился в самый дальний угол пирса, где стоял старый танкер «Полярник», уже года два как никуда не ходящий и готовящийся к списанию по полной выслуге. Старина «Полярник» сам по себе был плавучей легендой. Бригадные предания гласи-ли, что он был заложен в еще 1939 году на верфях голландской фирмы «Бурмейстер ог Вайн», достроен уже при немецкой оккупации и введен в строй «кригсмарине» в качестве плавбазы подводных лодок «Каринтия». Было известно, что сдались подводники в июне 1945 года по причине удаленности, так как болтались где-то в Южной Атлантике в режиме радиомолчания и о капитуляции Германии узнали поздно. Потом «Каринтию» передали по репарации в СССР и загнали на Тихоокеанский флот, где она, под новым флагом и другим названием, честно и немало послужила своей новой родине.
Добротный клепаный корпус «Полярника», с прямым кованым форштевнем, деревянной палубой, архаичной «двухостровной» надстройкой и прямой высокой трубой, смотрелся как динозавр рядом с пришвартованными хищными и стремительными корпусами сторожевиков, утыканных антеннами, реактивными бомбометами и ракетными установками.
На палубе еще остались многочисленные следы от фундаментов орудийных платформ –плавбаза в свое время была вооружена весьма не слабо. Сам по себе пароход был еще крепким, и машина еще вполне тянула, но трубопроводы совершенно износились и постоянно текли, грозя лопнуть от давления в самый неподходящий момент. И экипаж на нем был соответствующий – деды предпенсионного возраста. Однако «деды» службу знали, встретили дежурного по части как положено – четким докладом и экскурсией в ходовую рубку.
И хотя в корабельной бане вовсю шла вечеринка с дамами, а крепко поддавший новый судовой доктор, с непривычки заплутавшись в трюме, периодически издавал жалобные вопли о помощи, ни единого звука на верхней палубе слышно не было, и Иноземцев со спокойной совестью пошел в штаб – немного вздремнуть и подготовиться к утреннему рапорту.
Но поспать не пришлось – военный патруль поймал трех курсантов мореходной школы ВМФ за нарушение формы одежды. Курсанты проходили практику на судах бригады в Малом Улиссе, и, поскольку они носили матросскую форму (хотя и без погон) и бескозырки, их постоянно и повсеместно отлавливали комендантские патрули для выяснения личности и за неуважение к форме. Пришлось ехать в комендатуру и выручать пацанов.
Утром, злой и невыспавшийся, Иноземцев докладывал об итогах дежурства. Отметив все негативные нюансы несения вахтенной службы в бригаде, особо упомянул о Равиле, грамотно увязав это со слабой работой первого помощника «Муромца» с личным составом. Потом, глядя на безмятежное пухлое личико флагманского врача, совершенно неожиданно для себя злорадно брякнул: «А вот ваши доктора, майор Петровский, совершенно распустились! Вечерами таскают ящики с валерьянкой по судам, да на «Иркуте» еще и либидо потеряли!».
– Что-что? – переспросил ошарашенный Петровский, только что втихомолку обсуждавший в задних рядах с флагманским «водолазом» подробности его вчерашнего похода в ресторан. – Какое там еще либидо?
– Казенное. Небось, потом на шторм опять будете списывать!
– Майор Петровский! Объясните, в чем дело, – строго сказал комбриг.
И Петровский, надо сказать с превеликим удовольствием (а когда еще выпадет шанс «вставить фитиль» политотделу), разъяснил суть вопроса.
После минутного замешательства штаб буквально взорвался от хохота. Раскрасневшийся комбриг, вытирая слезы, поспешно распустил развеселив-шуюся компанию штабников – от греха подальше. Иноземцев, сдав дежурст-во, отправился «на ковер» к начальнику политотдела, где понуро выслушал разнос и выскочил из кабинета с ядовитым пожеланием вслед всемерно повышать свой общеобразовательный уровень.
К вечеру об этом «проколе» уже знала вся бригада, и злые языки быстро приклеили Иноземцеву кличку Капитан Либо (недавно прошел фильм «Майор Вихрь»), подходившую по звучанию. А новое словечко быстро вошло в обиход и часто к месту и не к месту применялось моряками. Например, мотористы на «Россошанске» упивались «до потери либидо», пугая своей ученостью совершенно серых в этом плане матросов с пожарных катеров.
Иноземцеву повезло – через два месяца его перевели с повышением замполитом в сотую бригаду десантных кораблей на БДК «Николай Вил-ков», где он наконец-то окунулся в привычную ему атмосферу настоящей службы. Очередное звание тоже не заставило себя ждать, и в дальний поход он ушел уже капитаном третьего ранга. К счастью, в новую бригаду его кличка не перешла.
Вот только корабельных докторов Василий Павлович стал с тех пор по¬баиваться.

Над таежным поселком со странным названием Ходовая Грива завывала декабрьская вьюга. Во тьме ярко светились окна старой двухэтажной деревянной школы-восьмилетки, где шел новогодний бал. Переливались огни разукрашенной новогодней елки, в тесноватом коридоре, который служил и актовым залом, бегала, шумела и пищала празднично одетая мелкота, степенно подпирали стенки «почти что взрослые» восьмиклассники, снисходительно взиравшие с высоты своего возраста на разгулявшуюся молодежь.
Среди них был и я, одетый в новый праздничный костюм и от этого неуклюжий и отчаянно робевший. Играла новенькая радиола, одна за другой менялись пластинки, а я все не мог решиться пригласить кого-нибудь из девчонок, бойко постреливающих глазками, красиво и ярко одетых и таких не похожих на обычно сереньких одноклассниц.
Совсем неожиданно ко мне подошла Таня – самая красивая девочка из параллельного восьмого «Б» – и пригласила на «белый танец».
Ее теплые карие глаза повергли меня в неописуемое смущение, застави-ли лицо залиться краской, а ноги – сделаться словно чужими. Еще бы – в нее были влюблены почти все наши мальчишки, и я отнюдь не был исключением из правил.
Пару раз наступив Тане на туфли непослушными ногами, я все же су-мел достойно продержаться весь танец, вдыхая чудесный запах ее волос и чувствуя под рукой тонкую девичью талию. Потом было еще несколько чудных и восхитительных мелодий, которые мы протанцевали вместе, но самое-самое запомнившееся – это голландское танго «Семь одиноких дней».Потом я провожал Таню домой под завистливые взгляды одноклассников. Под ногами хрустел снег, ярко светила полная луна, все было залито ее чарующим светом и я радостно парил над землей.
И, конечно же, был робкий, полудетский поцелуй у калитки ее дома,и полет на крыльях чувств до родного крыльца, и мудрый, все понимающий взгляд матери, и добрая отцовская улыбка.
Жаль, но через месяц Таня уехала из поселка – ее отца перевели на другую работу, а я, закончив восьмилетку, перебрался в город. Леспромхоз закрыли, поселок ликвидировали, все дома снесли и на месте бывшего поселка посадили сосновый лес.
Прошло двадцать лет… Наше судно шло Малаккским проливом, при-ближаясь к Сингапуру. Позади осталось восемь утомительных месяцев рей-са. Стояла аспидно-черная тропическая ночь, в открытые иллюминаторы каюты вливался влажный воздух тропиков, густо настоянный на ароматах джунглей – берег был совсем близко. В каюте тихонько мурлыкал приемник «Филлипс», поймавший стереоволну из Куала-Лумпура, в полумраке уютно светила настольная лампа. Я с книгой в легкой полудреме лежал на ди-ванчике, на душе было тихо, спокойно и немного грустно. Шел декабрь, и мы возвращались домой после длинного рейса в Индийском океане.
Вдруг раздвинулись переборки тесной каюты, и снова перед глазами появился старый школьный зал, засвистела вьюга, зашумел звонкими детскими голосами школьный вечер, заиграла музыка, и теплые карие глаза Тани снова засияли передо мной. Я протянул к ней руки, давно забытые чувства вновь охватили меня, и я… очнулся.
В каюте замирали звуки старого-старого голландского танго «Семь одиноких дней», и приемник насмешливо и сочувственно потрескивал и мигал шкалой. Я лихорадочно крутил регулятор настройки, но больше музыки слышно не было: мы повернули в Сингапурский пролив и волна Куала-Лумпура исчезла.
Много лет я искал записи этого танго даже в других странах, но нигде и никогда больше мне не довелось его услышать. И все-таки я не теряю надежды.
В декабре этого года будет ровно двадцать лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту музыку. Но тридцатого декабря я включу свой старенький приемник и, закрыв глаза, буду искать полузабытый мотив… Мне обязательно должно повезти, ведь я так долго ждал. И чудеса в этом мире наверняка еще бывают.
И пусть на месте моего бывшего поселка уже сорок лет шумят сосняки, а бабушка Таня давно где-то нянчит внуков – над памятью сердца время не властно.

Небольшой отряд кораблей и вспомогательных судов восьмой оперативной эскадры, возвращаясь с боевой службы в Индийском океане, проходил Сингапурским проливом. В воздухе над кораблями висел белый вертолет сингапурских ВВС, с которого, свесив ноги за борт, вели прямой репортаж два субъекта с телекамерами. Моряки с интересом наблюдали собственные корабли на экранах телевизоров в кают-компаниях. Видимо, для полноты впечатления параллельным курсом следовало несколько ракетных катеров – республика Сингапур изо всех сил демонстрировала свою военно-морскую мощь. Надо сказать, не очень-то впечатляюще. Тем более, что еще месяц назад нам пришлось долгое время лицезреть авианосцы и тяжелые ракетные крейсеры американского Шестого флота в Персидском заливе.
Облегченно вздохнули только после выхода в Южно-Китайское море, когда растаяли на горизонте небоскребы гигантского города-государства.
И тут, как назло, вышел из строя главный двигатель БДК «Сергей Лазо» и танкеру «Владимир Колесницкий» пришлось его взять на буксир, из-за чего эскадренный ход снизился до восьми узлов. Корабли выстроились в походный ордер, головным шел БПК «Таллин», за ним сторожевик «Летучий», рефрижератор «Вильма», замыкал строй танкер с десантным кораблем. Переход явно не задался, и все (а моряки народ суеверный) предвидели в недалеком будущем очередные пакости судьбы. И они не за-ставили себя ждать.
Минут через двадцать к нам прилетел последний привет от Сингапура – сверху из-за лохматых туч на танкер спикировали два штурмовика А-4М «Скайхок». Промчавшись на уровне мостика, они дали форсаж, взметнув фонтаны воды, и, оглушив всех ревом двигателей, красиво ушли боевым разворотом на бреющем полете, почти по гребням волн, оставляя за собой пенный след из брызг. Затем резко рванули вверх и исчезли в облаках.
– Запишите в судовой журнал время облета и координаты, – сказал капитан Владимиров вполне спокойным голосом, – потом в рапорте укажем на опасное маневрирование. Больше все равно ничего нельзя сделать. Да и не сшибешь поганцев – не война все же.
Вскоре на экране локатора замаячили две яркие засветки – с востока на нас держали курс два корабля, – судя по скорости, явно военные. Через не-сколько часов они появились на горизонте – американские эсминец и фрегат типа «Нокс». Фрегат, замедлив ход, остался сзади, а эсминец, гоня перед ост-рым форштевнем белый бурун, лихо кренясь на волне, прошел вдоль строя. На борту четко выделялся крупный белый номер «24».
– Это «Уодделл», – сказал всезнающий начальник радиостанции Володя Онощенко, – за двадцать лет пароходу, а все выделывается !В прошлом году перед «Печенгой» вот так же крутился, пока не пуганули.
В те годы американцы часто задирали наших таким вот образом – то проходя в опасной близости от бортов, то «срезая нос». Такая опасная игра шла порой часами, и уступать никто не хотел, балансируя на грани столкновения. Вот и «Уодделл» сейчас носился вдоль строя невозмутимо идущих советских кораблей, как моська вокруг слона, нарушая все правила МППСС. Он иногда подходил настолько близко, что были хорошо видны фигуры и лица матросов в синих робах и белых шапочках. На мачтах советских кораблей появились сигнальные флаги, по международному своду сигналов предупреждающие американцев об опасном маневрировании. Однако эсминец не унимался. Нужно было что-то с ним делать – приближалось расчетное время дозаправки, которая производится на ходу, когда корабли идут по бортам танкера и принимают горючее через шланги траверзных передач. Малейшая неточность рулевых ведет к столкновению с трудно предсказуемыми последствиями.
Переговорив шифром с флагманом, капитан по УКВ вызвал капитана «Вильмы» и загадочно сказал: «Петрович, давай как тогда!».
Минут через десять «Вильма» взвыла сиреной и, подняв флажный сигнал «Управляюсь с трудом. Держитесь от меня подальше», выкатилась из строя, почти перед носом эсминца.
«Уоддел» шарахнулся от маленького рефрижератора вправо и дал полный ход. Красивое было зрелище! За кормой эсминца вырос громадный пенный бурун, и он умчался к ожидавшему его фрегату.
«Вильма» вернулась в строй, а в судовом журнале появилась запись о временной неисправности рулевого управления. Можно было начинать доза-правку, что и было сделано сразу для четырех кораблей и даже с некоторым флотским шиком.
И хотя присмиревшая парочка держалась от нас на приличном расстоянии, пакости на этом не кончились. Прилетел патрульный самолет Р-3С «Орион» и, назойливо гудя моторами, поблескивая кругами винтов, начал выписывать круги над кораблями. Видимо, его магнитометры что-то почуяли под водой, и из подфюзеляжного отсека посыпались гидроакустические буи (РГБ) на парашютах, накрывшие пространство вдоль хода кораблей. Правда, некоторые из РГБ загадочным образом сразу же тонули, не успев подать сигнала (потом нам сказали, что морпехи из снайперских винтовок потихоньку их подстреливали еще в воздухе), а часть буев повылавливали матросы с «Летучего». Так что хорошей акустической картинки у янки не получилось, и «Орион», покружившись еще пару часов, пропал из видимости. К вечеру исчезли и корабли.
Стало немного спокойнее, и жизнь пошла обычным чередом. К тому времени на «Лазо» механики БЧ-5 ввели в строй двигатель, и корабли средним ходом взяли курс на базу Камрань. Ночью нас настиг густой тропический ливень, вода струями заливала стекла иллюминаторов, бурные потоки стремительно неслись по верхней палубе, захлестывая шпигаты.
На рассвете показались покрытые густой тропической зеленью прибрежные скалы бухты Бинь-Ба. Чисто вымытые, влажные корпуса кораблей сияли на утреннем солнце. Нас ждали теплая встреча и короткий отдых со сходом на берег. Мы были «почти что дома», так как пункт МТО Камрань считался у нас чем-то вроде пригорода Владивостока.
Так закончился этот переход, ничем особенно не примечательный, один из многих обычных переходов кораблей Тихоокеанского флота в то время.

В середине восьмидесятых в Эфиопии, совсем недавно пережившей очередную войну с Сомали, были засуха и голод. Люди умирали тысячами, в целых селениях не оставалось ни одного живого человека. Газетные полосы пестрели фотографиями детей, больше похожих на скелеты.
Правительство СССР экстренно организовало «воздушный мост», по которому продовольствие самолетами военно-транспортной авиации стран Варшавского договора доставлялось на эфиопские аэродромы.
Путь неблизкий, на обратный полет горючего самолетам АН-12 уже не хватало, и авиационный керосин доставляли морем. Наш танкер после завер-шения операции по разминированию Красного моря возил горючее для самолетов из Севастополя, через Босфор и Суэцкий канал в порты Массауа и Асэб .
К нефтебазе на окраине порта Асэб мы подошли ночью и встали на якорь, дожидаясь прилива. Над невысокими горами уже поднялось солнце, когда к нам подошел лоцманский катер и повел нас к причалу. Команда катера (за исключением прилично одетого лоцмана) представляла собой пеструю компанию худощавых негров разных оттенков черного цвета, одетых в живописные лохмотья комбинезонов.
Мы быстро подсоединились к трубопроводу и стали отдавать керосин в серебристые береговые резервуары с надписью «Шелл». На тропической жаре судно сразу же окутало облако испарений топлива, готовых взорваться от малейшей искры, поэтому все старались особенно на палубу не высовываться. Процесс перекачки восьми тысяч тонн авиационного горючего – дело весьма долгое, и мы стали потихоньку, без особого любопытства, осматриваться вокруг. Шел уже девятый месяц нашего пребывания в морях, и африканская экзотика всем основательно приелась.
Сама нефтебаза ничего особенного не представляла, но вокруг все напоминало о недавно прошедшей эфиопско-сомалийской войне – из множества орудийных двориков, обложенных мешками с песком, высовывались длинные тонкие стволы зенитных 40-мм «бофорсов», словно какая-то диковинная роща. Базу, видимо, несколько раз бомбили – кругом было множество старых, уже заплывших песком воронок и валялись искореженные, обгоревшие остатки резервуаров. Вместо зданий – груды развалин.
Мое внимание привлекла какая-то темная бесформенная полоса, шед-шая по лощине слева от нефтебазы и упиравшаяся в море. Я взял в рубке би-нокль и вышел на сигнальный мостик. Мощная оптика приблизила берег, и загадочная полоса в лучах утреннего солнца оказалась самым настоящим кладбищем разбитой военной техники, в основном советского производства сороковых пятидесятых годов. Здесь было множество танков Т-34 и Т-54 с пробитыми бортами, разорванными гусеницами, свернутыми набок башнями и бессильно опущенными стволами пушек. Некоторые из них были зеленого цвета с остатками номеров, другие – полностью выгоревшие, рыжие от огня, зарывшиеся в песок ржавыми катками.
Отдельной кучей были свалены выгоревшие изнутри коробки броне-транспортеров со сгоревшими колесами, ощерившиеся открытыми люками и стрелковыми амбразурами. Из-за бронетранспортеров виднелись искореженные рельсы направляющих старых «катюш» на обгорелых остовах зиловских грузовиков. Нелепо задрав вверх погнутые станины, валялись на боку противотанковые пушки со смятыми и пробитыми щитами и несколько полевых гаубиц М-30 с разорванными лепестком стволами. Громоздились сваленные друг на друга изуродованные грузовики и фургоны разных марок. Бесформенными грудами лежал какой-то алюминиевый хлам, в котором с трудом угадывались остатки сбитых самолетов. Наполовину занесенные песком, далеко сбоку сиротливо стояли проржавевшие до дыр корпуса трех итальянских танков времен Второй мировой. Но особенно впечатляли два танка Т-54, ушедшие в морской песок до самых башен, стоявшие в приливной воде с открытыми люками и поднятыми стволами-хоботами, напоминавшие пришедших на водопой слонов. Все это скопище битого военного металла походило на гигантскую железную змею, выползающую из пустыни в песчаную лощину и уходящую в море.
Глядя на этот унылый пейзаж, трудно было представить, что когда-то все это мертвое железо гудело моторами, лязгало гусеницами, громыхало орудиями, сходясь в смертельных боях на выжженной солнцем эфиопской земле. И вряд ли удалось уцелеть чернокожим парням, сидевшим тогда за рычагами танков или согнувшимся за щитами противотанковых пушек. За что они дрались и погибали, ибо не настало желанного мира и благоденствия ни в Сомали, ни в Эфиопии? О чем они молили и кричали, сгорая заживо в танках, пробитых кумулятивными снарядами?
Невольно приходило сравнение с картиной Верещагина «Апофеоз вой-ны» с грудой черепов на переднем плане. Только здесь черепа выглядят по-другому, они из ржавого, изуродованного и опаленного огнем металла… Вот такой он, апофеоз современной войны. Совсем недавно мы видели подбитые израильские танки, разбросанные по пустыне вдоль Суэцкого канала после штурма египтянами «линии Барлева», а теперь вот здесь…
Невеселые мысли приходили в голову при разглядывании берега. Конечно, весь этот металл, собранный здесь с полей боев, со временем погрузят на баржи и отправят на переплавку. Обычное дело, люди к этому уже привыкли. Вездесущие пацаны весь день лазят по танкам, роются в железном хламе, отыскивая что-то свое, только им понятное и нужное, не задумываясь над смыслом того, что здесь произошло. И звонкие детские голоса гулким эхом отдаются в пустых выжженных коробках.
Вечером мы как всегда сидели на юте, лупили по столу самодельными медными костяшками домино и травили байки. Ночь, как обычно бывает в тропиках, быстро упала на землю непроницаемой черной пеленой. На судне и на берегу зажглись редкие огни, дрожащие в воде бухты. Откуда-то из сомалийской пустыни подул теплый вечерний бриз, и вот в ночной тишине с берега неожиданно послышались странные, стонущие звуки от потрево-женного ржавого железа. Они доносились из той лощины, где сгустился ночной мрак, словно души сгоревших в танках солдат взывали о чем-то, словно изуродованный, пробитый и окровавленный металл жаловался на свою горькую судьбу…
Моряки как-то сразу замолчали, бросили домино и мрачно разошлись по каютам. Бриз дул с перерывами до середины ночи, и зловещие стоны железа бередили душу до рассвета. В этом было что-то мистическое, непонятное и оттого страшное.
Утром танкер, закончив разгрузку и дождавшись прилива, снялся с якоря и взял курс на Аден. Больше нас судьба, к счастью, в это мрачное место не заносила. На море и так, без этого, слишком много разных мрачных мест, над которыми ощущается черная аура смерти.

Семен Семеныч Кривоногов, второй механик, был парнем веселым и общительным. Хороший специалист, на звук определявший неисправности громадного, величиной с трехэтажный дом, судового дизеля «Зульцер-Цигельский». Он в машине проводил больше времени, чем в каюте. Специальностью своей очень гордился, не слишком высоко ставя штурманов, считая их просто извозчиками. Над его креслом в машинном отделении висел плакатик с изречением, приписываемым Петру Первому. «Штурмана народ хамский, до баб и зелья весьма охочий. Слова путнего не скажут, однако драку завсегда учинят. Но по знанию зело хитрых навигацких наук до ассамблей допущены быть могут!». Мотористы его любили и почитали за честь стоять с ним вахты.
Семеныч был очень тепло, почти как родной, принят местной черногорской общественостью, а поскольку в Биеле самой распространенной фамилией была Кривокапич («капа» – голова), то его звали Кривоножичем и почитали за дальнего родственника.
Поскольку Черногория была какой-никакой, а все же заграницей, ходить нам по территории завода разрешали только минимум по двое (кабы чего не вышло). Поскольку на судне незанятых людей практически не бывает, Семеныч, прихватив не очень занятого судового доктора (то бишь меня), с утра отправлялся в заводоуправление. Далее общение начиналось с кабинета главного инженера примерно одинаковым диалогом:
– Здраво! Имате проблему?
– Имам! – хором отвечали мы и вкратце излагали суть проблемы.
– Ништа! Данас мале попием – и нема проблема! Шта будемо пити – «лозу», сливовицу, «стомаклию»? Кафу?
Нам больше нравилась крепкая сливовица и, приняв внутрь европейскую (по нашим понятиям чисто символическую) дозу сего живительного напитка и запив его крепчайшим кофе, мы отправлялись в следующий кабинет, где диалог повторялся. Причем даже тактичный отказ расценивался как нечто неприемлемое и даже оскорбительное, и мы, разумеется, как истинные интернационалисты, не могли обидеть хозяев в их лучших чувствах. В результате на пароход мы с Семенычем являлись уже слегка «на взводе». Поскольку это регулярно случалось со всеми судовыми командирами, капитан (что вполне разумно) не обращал на такие вещи особого внимания, лишь иногда одергивая слишком уж увлекавшихся товарищей.
Однажды, блуждая по заводу в поисках куда-то запропастившегося технолога Божо Кривокапича, мы с Семенычем совершенно случайно забрели в цех, где стояли корабельные пушки и ракетные установки. Это не осталось без внимания – к нам зачастил Бранко Костинович, заводской начальник режима, «вучкин хорват», как его звали рабочие. Не найдя ничего лучшего для установления контакта с целью последующего разоблачения советских шпионов, Бранко стал регулярно появляться на пароходе с литровой бутылкой «Звечево бренди», что нами было встречено со сдержанным одобрением. Меня, как существо в военном отношении не опасное, Бранко всерьез не принимал, а за Семеныча взялся серьезно.
Безобидные беседы вперемежку с возлияниями и вопросами на чисто военно-морские темы указывали на то, что сверхбдительный Бранко явно заподозрил в Семеныче крупного шпиона. Мы же по очереди старательно пичкали его информацией, почерпнутой из старой подшивки «Зарубежного военного обозрения», из «Справочника по корабельному составу иностранных флотов» и всякой псевдовоенной бредятиной, придуманной на скорую руку .
Весь пароход с интересом следил за этим единоборством, особенно, ко-нечно, наш штатный контрразведчик Женя Максимов, которому мы заплетающимся языком потом докладывали о результатах бесед. Бранко, до краев переполненного информацией и бренди, как правило, сводили с парохода, взявши «под белые крылья», и бережно доставляли на машине домой.
В конце концов, после десяти дней алкогольного марафона, Бранко «сошел с дистанции» и с обострением язвенной болезни, а также начальными явлениями «белой горячки» надолго угодил на больничную койку. Нашел тоже с кем соревноваться! Перепить русского военного моряка, вспоенного казенным «шилом», невозможно даже теоретически. Но бедный хорват Бранко этого не знал.
По прибытии во Владивосток, после того, как семейные моряки разо-шлись по домам, на борту состоялась крепкая пирушка. Наутро Семеныч, с трудом оторвавши лохматую голову от подушки, обнаружил у себя в каюте улыбающегося чекистской «отеческой» улыбкой капитана второго ранга, на-чальника особого отдела нашей бригады. Тот почти официально поблагодарил его за помощь, оказанную разведке в части прикрытия действующего сотрудника, и положил на столик коробочку с наручными часами «Командирские» с военно-морской символикой. Обалдевший Семеныч сонно промямлил «С служу Советскому Союзу!» и… продолжил спать, видимо, приняв все произошедшее за фантастический сон. Особист, посмеиваясь, вышел из каюты.
Проснувшийся к обеду Семеныч, обнаружив на столе коробочку с часами, на которых не было никакой гравировки, зашел в каюту к всезнающему начальнику радиостанции за разъяснениями.
Хмурый Володя Онощенко (который дежурил по судну вместо загулявшего третьего штурмана и был эти обстоятельством весьма недоволен) сказал:
– А что ты хочешь, чтоб тебе написали? «Шпиону Кривоногову от КГБ», что ли? На, возьми-ка вот лучше бутылку вина и дуй к доктору, у него тоже такая коробочка есть, на пару и подумайте! Давай вали, Штирлиц ты наш, а то мне к диспетчеру на связь выходить! Это ж надо, до чего флот докатился – за пьянку еще и награждают!».
Так Семеныч и стал Штирлицем.

Я сижу в кают – компании и вяло пишу гуашью на кумаче лозунг «Вы-полним план ремонта на 150%!». Писать и рисовать всякую всячину – это мое старое хобби, еще с института, которое постоянно эксплуатируется помполитом Леонтьичем в своих корыстных, далеко идущих политических целях.
Рядом на диване, закинув руки за голову, лениво возлежит Динко – заводской пожарник Дино Козулич (мы его зовем для удобства Козлевичем), мой постоянный оппонент по политическим спорам. Динко – внешне типичный представитель местной «отрицаловки», основное кредо его декларируется им весьма незамысловато: «Найглавнейше в жиче ест пича, фича и новци, а политика – то е курво!», что в вольном переводе с сербо-хорватского означает, что главнейшее в жизни – это женщины, машины и деньги, а политика – дело весьма нехорошее. Он носит курчавую бороду и длинные волосы. Динко очень интересуется Россией, неплохо говорит по-русски и активно осваивает нашу ненормативную лексику, коей обильно уснащается разговорная речь моряков танкера во время ремонта. Надо сказать, что Динко достиг на этом поприще немалых успехов и уже активно вступает в диалоги с нашим боцманом, потрясая своих соплеменников незаурядными познаниями. Дело в том, что сербо-хор-ватская матерщина выглядит на фоне нашей очень бледно и невыразительно и зачастую слабо доходит до объекта воздействия. Динко же, гоняя нерадивых сварщиков, роняющих искры где попало, выражался по-русски хотя и с акцентом, но очень доходчиво и, что для гордых горцев немаловажно, необидно.
А еще он страсть как любит задавать всякие каверзные вопросы.
– Доктор, а как можно план выполнить на сто пятьдесят процентов? – невинным голосом, глядя в подволок, интересуется Динко. Опять какую-то пакость готовит Козлевич, не иначе.
Ну, как, как! Поднапрячься, изыскать внутренние резервы!
– А откуда могут быть резервы? – нездорово оживляется он. – У нас же все рассчитано. Вот тебе на каюту надо ровно шесть квадратных метров линолеума, это мне Йозо сказал, как же он тебе план перевыполнит, а? Одну банку клея ему дал мастер утром – как раз на каюту. Так что у тебя сто пятьдесят процентов точно не выйдет, – злорадно сказал Динко.
Все-таки нудные они люди, эти европейцы! Все посчитано, дотошно выверено, никаких случайностей быть не должно. Тоскливо, не то что у нас. А самое-то обидное, что он вообще-то прав! Крыть нечем – достал-таки Козлевич! Сейчас я его шугану, экономиста хренова!
– Дино, вучкин курац, на баке пожар! – кричу я, показывая в иллюминатор на палубу. На баковой надстройке точно что-то слегка дымится, и Динко, матерясь по поводу сварщиков, исчезает, громыхая тяжелыми армейскими ботинками. Дискуссия отложена до следующей встречи.
Однако следующая встреча состоялась нескоро. На границе с Албанией, у озера Шкодер, была какая-то заварушка, «юги» начали призывать резервистов, отовсюду на сборный пункт деловито, без шума и воплей, потянулись серьезные люди, одетые в черное и зеленое, в походной амуниции, с ранцами и касками (полевая форма у резервистов хранится дома).
Среди них я с удивлением обнаружил и одетого в форму лейтенанта флота Дино Козулича, садившегося на заводской катер, набитый моряками-резервистами и следующий на военно-морскую базу в Тивате, которая находилась на другом берегу залива. Он был без бороды, коротко пострижен, непривычно элегантен и необычно серьезен. Непростой ты парень, оказывается, пожарник Козлевич! Вот тебе и «пича-фича»!
И все же, брат Динко, хреново ты нас, русских, знал! План ремонта нами был-таки перевыполнен, аж на сто тридцать процентов, сэкономлено для родного отечества сто тысяч долларов, изыскана масса внутренних резервов. Что с нас взять, с азиатов?! Не были мы тогда обучены европейской экономике. Кстати, нам от всей этой благодати перепало по Почетной грамоте за тридцать пять копеек и снятие ранее наложенных выговоров, за что мы Родине были безмерно благодарны!

Пароход вывели из дока и ударными темпами начали ремонт палуб и надстроек. Естественно, что вся команда тоже яростно счищала ржавчину, грунтовала и красила. Все, включая капитана, ходили в перемазанных краской комбинезонах, увольнений не было, на берег сходили редко, в основном по делам. Удавалось изредка сбегать в кино в маленький кинотеатр по соседству.
Югославы жили по европейским правилам – раскрепощенно, фильмы были тоже не совсем такие, как в то время у нас, значительно более откровен-ные. Причем ограничений по возрасту никто не соблюдал. И тут вдруг с первого мая кинотеатр закрылся на ремонт, фильмы стали показывать в открытом зале на территории старой крепости, да еще и с 10 вечера. Народ взвыл – без культурной жизни стало уже невмоготу. Под давлением общественности капитану пришлось разрешить нам сходить в кино, но только под руководством помполита и то на какой-нибудь военно-патриотический фильм (где бы его еще и взять?). Перестраховывался кэп, знал, чем это может обернуться! Осталось только дождаться подходящего фильма. А их, как назло, и не было.
Завпрод, закупавший в магазине продукты на камбуз, принес ежеднев-ную газету «Миестна заедница» (которую мы для краткости именовали «Задницей»), в которой было написано, что в крепости будет фильм «Черные пески» и хроника про битву партизан с усташами на реке Неретве. Народ воспрянул духом – вроде подходит, название нейтральное. Сразу собралась делегация к капитану.
Тот, прекрасно помня, чем закончилось коллективное купание на маяке, сразу начал упираться: мол, неизвестно что за кино. Кликнули завпрода – тот поклялся, что фильм про басмачей из Каракумской пустыни, киностудии «Узбекфильм». Кэп недоверчиво сощурился:
– А ты-то откуда знаешь?
– Дык, это, тащщ капитан, в «Заднице» так было написано! Кара-кум, черные пески и значит! – не моргнув глазом, подтвердил завпрод.
– Ну ладно, черт с вами. Пойдут пятнадцать человек. А вы, товарищ первый помощник, – официально обратился капитан к Леонтьичу, – пойдете старшим. На всякий случай!
– Есть! – грустно ответил Леонтьич, предвидя очередную неприятность от горячо любимой команды.
Вечером дружная компания моряков уже восседала в креслах летнего кинотеатра. Помполит Леонтьич сидел в середине, подпираемый со всех сторон дюжими мотористами. Зал, несмотря на позднее время, кишел малышней. Пока шла военная хроника, Леонтьич сидел спокойно. Потом пошли титры фильма – восход солнца на фоне голой женской попы (кино-то было про похождения мамы с дочкой на испанском курорте «Черные пески»). Леонтьич, не увидев горячо ожидаемых каракумских басмачей и верблюдов, тоскливо огляделся и, не найдя возможности дезертировать, начал шепотом материться, глядя на чинно сидящих, невозмутимых мотористов, со всех сторон закрывавших ему выход. Поняв безнадежность ситуации, Леонтьич успокоился и начал с неподдельным увлечением смотреть на экран, где полуголая мама своими пышным формами оболь-щала пожилого миллионера.
Фильм закончился, оживленные ребята, обмениваясь комментариями, собравшись группой, дождались Леонтьича. Тот, выйдя последним, напустив на себя серьезность, сказал: «Ну, блин, я вам этих басмачей еще дома припомню!» – и показал кулак ухмыляющемуся завпроду.
Кэп, разумеется, обо всем узнал, неожиданно развеселился и походы в кино разрешил, однако еще долго «прикалывался» в кают-компании по поводу Леонтьича, невольно возглавившего культпоход на «порнушку». Он всегда был нормальным мужиком, наш капитан!

Крановый механик Василий Сергеевич Суходеев был мужик серьезный, малопьющий, по партийной линии взысканий не имевший. С политотдельскими офицерами Вася благоразумно не ссорился, занятия посещал исправно, конспекты ленинских работ вел регулярно, политику партии понимал правильно. Судовые краны и грузовые стрелы содержал в исправности и, кроме платонической, неразделенной любви к буфетчице Тане, недостатков у него не было. В общем, с подачи начальника политотдела бригады единогласно избрали Васю судовым парторгом.
При всей положительности Васиной натуры его существенным недостатком было почти полное отсутствие чувства юмора. На грубоватые шутки и подначки, неизбежные в морском мужском коллективе, он реагировал неадекватно – искренне обижался, чем только поощрял шутников. А поскольку повод подшутить над ним всегда находился, Вася часто ходил надутым.
В увольнения на берег мы сходили, как тогда было положено на военном флоте, группами по пять человек под командой старшего и «до слез» инструктировались помполитом по поводу всевозможных провокаций со стороны агентов мирового империализма. Поэтому наши походы на берег, особенно вначале, часто напоминали вылазку группы глубинной разведки на территорию противника. Потом-то, конечно, попривыкли и перестали всех опасаться, но из-за незнания европейских обычаев стали попадать в разные истории.
Однажды Вася, будучи старшим группы увольняемых матросов из боцманской команды, поехал на автобусе по побережью, решив после вахты искупаться на одном из живописных маленьких островков Которской бухты. А островок-то, как после оказалось, был совсем непростой: на курортный сезон его арендовали французы под нудистский пляж. Ничего не подозревавшие морячки взошли на рейсовый ферри-бот и поплыли на остров. Сойдя на берег, купили билеты, сняли одежду в раздевалке и через дверь в ограде прошли на пляж. И тут-то началось…
Увидев толпу совершенно голых мужчин и женщин, ребята, конечно, подрастерялись, тем более, что охранники сразу же попросили их снять плавки, как это принято в подобных местах (в плавках ходит только охрана). Матросы быстро выполнили команду, но, увы, закономерная физиологическая реакция молодых, изголодавшихся в море организмов заставила их плюхнуться животами в песок и отвести глаза куда-нибудь подальше. А вот Вася плавки снимать категорически отказался. Ишь, мол, лягушатники, чего захотели! Партийный орган им покажи!
Разумеется, голозадая французская общественность была глубоко возмущена такой вопиющей бестактностью, и наших морячков быстренько с пляжа, что называется, «выперли со свистом». Ребята с горя в ближайших кустах «уговорили» литровую бутылку «Звечево бренди» и прибыли на пароход к вечеру слегка навеселе. Никого это, в принципе, особенно не взволновало, если бы не история с пляжем, о которой Вася, как честный человек и коммунист, вечером доложил капитану.
Партийная организация судна в глубокой задумчивости собралась в каюте помполита обсудить «текущий момент». Что-то надо было делать, но что –никто и не знал. Грозившую затянуться патовую ситуацию разрядил «особист», капитан- лейтенант Женя Максимов, прикомандированный к нам на период ремонта для защиты от происков агентов буржуйских спецслужб. Он числился на судне четвертым помощником и для конспирации отрастил в море курчавую пышную бороду, за что местные черногорцы его шибко уважали. Кроме того, Женя обладал незаурядным умом, тонким чувством юмора и чисто чекистским умением оперативно «разрулить ситуацию».
– Сергеич, э-э-э, у тебя плавки-то какого цвета были?
– Да красные!
– Ну вот, не мог же ты, понимаешь, красный флаг перед идеологическим противником спустить. Так что правильно и сделал, что не снял! Ну их на хрен, извращенцев!
В каюте помполита грянул хохот. Ситуация судовым начальством была понята и оценена правильно. Репутация парторга Васи была спасена, но народ еще долго потешался над матросами, смакуя подробности описания голых француженок и нудистских порядков. Сошлись на том, что француженки уж больно тощие и визгливые, а лучше и добрее русских женщин никого на свете просто не бывает.